Когда Варамир толкнул снежную стену, она рассыпалась — снег был всё ещё мягким и мокрым. Снаружи ночь была белой как смерть; тонкие бледные облака пресмыкались перед серебристой луной, и с небес холодно взирали тысячи звёзд. Он видел белые бугры, в которые превратились другие хижины, погребённые под снежными заносами, и за ними бледную тень закованного в лёд чардрева. К югу и западу от холмов простиралась необозримая белая пустошь, где ничто не двигалось, кроме летящего снега.
— Репейница, — жалобно позвал Варамир, соображая, как далеко она могла уйти.
«Репейница. Женщина. Где ты?».
Вдалеке завыл волк.
Варамира пробила дрожь. Он узнал этот вой, так же как Комок когда-то узнавал голос своей матери.
«Одноглазый».
Он был старшим из трёх, самым крупным и свирепым. Охотник был гибче, быстрее, моложе, Хитрюга коварнее, но оба они боялись Одноглазого. Старый волк был бесстрашным, безжалостным и диким.
Умерев в теле орла, Варамир потерял власть над другими своими зверьми. Его сумеречный кот убежал в лес, а белая медведица набросилась с когтями на окружающих, успев разорвать четверых, пока её не закололи копьем. Она убила бы и Варамира, окажись он рядом. Медведица ненавидела его и приходила в ярость каждый раз, когда он надевал её шкуру или забирался ей на спину.
А вот его волки…
«Мои братья. Моя стая».
Много ночей подряд он спал среди них, его окружали их мохнатые тела, помогая сохранить тепло.
«Когда я умру, они съедят меня и оставят только кости, которые оттают из-под снега с приходом весны», — эта мысль странным образом утешала. В прошлом волки Варамира частенько приходили к нему за едой — и вполне естественно, что он, в конце концов, накормит их ещё раз. Он вполне может начать свою вторую жизнь, обгладывая теплую мертвую плоть со своего собственного трупа.
Из всех зверей проще всего привязать к себе собак — они живут так близко к людям, что и сами становятся почти что людьми. Вселиться в собаку, надеть её шкуру — всё равно что обувать старый башмак из мягкой разношенной кожи. Башмак по своей форме уже готов принять ногу, и собака готова принять ошейник — даже если ошейник невидим для глаз. С волками труднее. Человек может подружиться с волком, даже сломить его волю, но никто не сможет в полной мере его приручить.
— Волки и женщины вступают в супружество раз и навсегда, — не раз повторял ему Хаггон. — Ты вселяешься в волка, и это как женитьба. С этого дня волк — часть тебя, а ты — его часть. Вы оба меняетесь.
С другими зверями лучше не связываться, считал охотник. Коты самодовольны и жестоки, они в любой момент готовы на тебя броситься Лоси и олени — добыча для хищников: если носить их шкуру слишком долго, даже отчаянный храбрец станет трусом. Медведи, вепри, барсуки, хорьки… Хаггон всего этого не одобрял.
— Ты никогда не захочешь носить эти шкуры, мальчик. Тебе не понравится то, во что они тебя превратят.
Если верить ему, птицы были хуже всего.
— Человеку не следует покидать землю. Проведи слишком много времени в облаках — и ты не захочешь возвращаться обратно. Я знавал оборотней, что пробовали вселяться в ястребов, сов, воронов. Потом даже в собственной шкуре они становились безразличны ко всему и только пялились в треклятые небеса.
Впрочем, так считали далеко не все оборотни. Как-то, когда Комку было десять, Хаггон сводил его на сходку себе подобных. Больше всего в кругу было варгов — волчьих братьев, но мальчик увидел на сходке и оборотней чуднее и любопытнее. Боррок так был похож на своего вепря, что ему только клыков не доставало, у Орелла был орел, у Бриары — её сумеречный кот (стоило Комку его увидеть, как он захотел сумеречного кота и себе), у Гризеллы были козы…
И никто из них не был сильнее Варамира Шестишкурого, и даже сам Хаггон, высокий и мрачный, с жесткими, как камень руками. Охотник умер, обливаясь слезами, после того как Варамир отобрал у него Серую Шкуру, прокатился в теле волка и заявил, что забирает зверя себе.
«Не достанется тебе второй жизни, старик».
Тогда он величал себя Варамиром Троешкурым; Серая Шкура стал четвёртым, хотя старый волк был хил, почти беззуб и скоро умер вслед за Хаггоном.
Варамир мог вселиться в любого зверя, в какого хотел, подчинить его своей воле, сделать его тело своим собственным, будь то собака или волк, медведь или барсук…
«Репейница», — подумал он.
Хаггон назвал бы это мерзостью, страшнейшим грехом на свете, но Хаггон был мёртв, съеден и сожжен. Манс бы тоже его проклял, но Манс или был убит, или попал в плен.
«Никто не узнает. Я стану Репейницей-копьеносицей, а Варамир Шестишкурый умрет».
Он подозревал, что вместе со старым телом лишится своего дара. Он потеряет своих волков и проживет остаток жизни костлявой бородавчатой бабой… но он будет жить.
«Если она вернется. Если у меня хватит сил с ней справиться».
У Варамира закружилась голова, и он обнаружил, что стоит на четвереньках, сунув руки в сугроб. Он зачерпнул пригоршню снега и сунул в рот, растер по бороде и по растрескавшимся губам, всасывая влагу. Вода была такой холодной, что он еле заставил себя её проглотить, и только сейчас понял, что у него сильный жар.
От талого снега ему только больше захотелось есть. Желудок требовал еды, а не воды. Снегопад прекратился, но поднялся ветер, который наполнил воздух снежной крупой, швыряя её в лицо Варамиру, пока тот пробирался через сугроб. Рана в боку то открывалась, то закрывалась снова. Добравшись до чардрева, он нашел упавшую ветку — достаточно длинную, чтобы послужить ему костылем. Тяжело опираясь на палку, он поковылял к ближайшей хижине. Может быть, жители что-нибудь забыли при бегстве… куль с яблоками, кусок вяленого мяса — что угодно, что помогло бы ему продержаться до прихода Репейницы.
Варамир почти добрался до хижины, когда костыль надломился под его весом, и ноги подкосились.
Варамир не мог сказать, как долго он пролежал, марая снег кровью.
«Меня засыплет снегом».
Тихая смерть.
«Говорят, замерзающие перед самым концом чувствуют тепло — тепло и сонливость». Хорошо будет снова ощутить тепло, хотя ему было досадно, что он так никогда и не увидит зелёные земли и теплые края за Стеной, о которых пел Манс.
— Таким, как мы, не место в мире за Стеной, — говаривал Хаггон. — Вольный народ боится оборотней, но и уважает тоже. К югу от Стены поклонщики ловят нас и потрошат, как свиней.
«Ты предостерегал меня, — думал Варамир, — но ты же и показал мне Восточный Дозор». Ему тогда было десять, не больше. Хаггон выменял у ворон дюжину ниток янтаря и полные сани пушнины на шесть бурдюков вина, кирпич соли и медный котелок. В Восточном Дозоре торговать было лучше, чем в Чёрном Замке — сюда приходили корабли, нагруженные товарами из сказочных земель за морем. Среди Ворон Хаггон был известен как охотник и друг Ночного Дозора, и они охотно слушали вести, которые тот приносил из-за Стены. Некоторые знали, что он оборотень, но открыто об этом не говорили. Там, в Восточном Дозоре у Моря, мальчик, которым он когда-то был, начал грезить о теплом юге.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
