ногами валежника. Побродив с полчаса, вернулся на берег. Оказывается, к Осадчему на катер ездили двое рабочих, и он приказал поднять лодки вверх на километр, так как здесь их катеру не взять.
И вот мы тянем бечеву. Один сидит на корме кунгаса. Двое бредут берегом. Я иду первым. Кунгас, большой, груженный, медленно подвигается вперед. Ноги вязнут в песчаном зыбуне, с громким всхлипом вылезают. Комары облепили мне спину, грудь, шею, лицо. Укусы их невыносимы, хочется рычать от злости. В глаза стекает пот, разъедает, по лицу текут слезы. Шаг за шагом двигаемся вперед. Через грудь на левую руку у меня перекинута петля. Дыхание прерывисто, сердце учащенно бьется, в глазах начинают мелькать красные точки. С большим трудом подтягиваем кунгас к намеченному месту, и сразу же обратно за остальными лодками. Первая половина перетащена. Все мокрые, злые, распаренные. Начинает накрапывать дождь. Берег сразу же становится скользким.
— Ну как? — спрашивает один из рабочих. — Обождем, может?
— Чего ждать? Пошли!..
И мы опять тянем бечеву. Падаем, подымаемся, изредка слышна ругань. Перетащили.
Наступал вечер. Сопки медленно уплывали в невидимое. Они как бы таяли. Из-за тайги поднималась луна. Дождь перестал. Было тихо, только за кормой слышалось журчание воды, да где-то далеко в лесу куковала кукушка. Комары опять налетели, но теперь они не так досаждают. На средней лодке чадит ведерко с углями и свежей травой. Немного погудев, они растаяли вместе с дымом.
21 июня. Разбудил дождь. Небо будто прорвалось. Дождь превратился в сплошной водоток. Косые струи полощут по телу. В лесу, врываясь в шум дождя, слышны удары топора. Там Игорь. Перебираемся к нему. Шалаш решили сделать меж двух больших сосен. В наклон к ним прислонили срубленные пихты, заваливаем их ветвями сосен, комлями вверх, чтобы вода стекала по ним, не проникая внутрь шалаша. Нам помогает Ваня. Его сила исключительна. Два-три удара топором — и высокое, стройное дерево с протяжным стоном падает на землю, увеча своих соседей. Не отдыхая ни минуты, не отжимая одежды, бежим на берег за вещами. Шалаш просторен. Он свободно вмещает весь наш коллектив. Настроение бодрое. Дождь не приносит нам огорчения. Он даже радует нас, как некоторая доля закалки. Весело у выхода потрескивает костер. С шутками, со смехом садимся завтракать. Смеется «саксофон». Теперь так заведено — смеяться всем. Когда мы заканчиваем пятую банку свино-бобовых консервов, по лесу проносится густой, замирающий вдали звук.
«Комиссар» кричит!
Гудок еще раз прозвучал, как бы зовя нас. И мы словно ужаленные срываемся с места и бежим на берег. Сквозь густую завесу дождя различаем контур парохода. Он поравнялся с нами, и мы услышали: «Ждите, завтра приедем… заберем… ждите!» — и скрылся за новой, более густой пеленой дождя.
В шалаше тихо и сухо. Убаюканные теплом костра, засыпаем под монотонный шум дождя.
— На берег пошли! На берег, Сергей!.. Дождь перестал, идем рыбалить. — Это меня будит Игорь.
Сквозь густые верхушки деревьев на землю падают желтые пятна солнца. Вместе с солнцем появились и комары. Но на берегу костер, — это неплохо придумал Игорь. Мы стоим в дыму. Немного жжет горло, но это куда приятнее, чем жжение комаров.
В разгар ловли, когда у нас было уже полведра чебаков, прибежал рабочий, сообщил, что нас зовет Осадчий. Оказывается, нас здесь «Комиссар» взять не может, надо подняться повыше, опять на километр, туда перетащить лодки. Катер же испортился, чуть жив сам.
И вот мы тянем лодки. Этот переход был самым трудным. У протоки шириной в пять метров разросся большой ивовый куст. В этом месте сильное течение и отмель. Канат, скользнув но ветвям куста, не смог сломить его ствол. Кунгас накренился и потянул за собой остальные лодки к середине.
«Перекидывай канат!»
Раз, еще раз бросаем его через куст, но канат, не достигнув его вершины, падает обратно. Тогда, схватив конец и крикнув: «Держите!», я бросаюсь в протоку. Вода обдает холодом, на мгновение сжимает сердце, но я уже на середине и, взмахнув еще раз руками, достигаю берега. Остальные обегают куст по обрыву, и мы опять тянем. Только спустя полчаса я вспоминаю о содержимом в карманах — документах и «отборном» табаке, — все это замочено, хоть выжми. Но тут же об этом забываю. Новое испытание. Бухта. От берега метров на пятнадцать тянется мель. Идти берегом нельзя. И вот один за другим погружаемся в поду. Глубина в бухте по колено. Но чтобы тащить буксир, приходится нагибаться очень низко, и тогда вода заливает всего. Бухта длинная, метров двести. И чем дальше я иду, тем сильнее разыгрывается боль в раненой ноге. Я ободрал ступню, когда мы тащили лодки у Кирпичного переката. Я не хочу о ней думать, но каждый неловкий шаг, подвернувшийся камень заставляют стискивать зубы.
Но вот и катер. Он сразу показался, как только мы миновали бухту. Немного выше, утопая в пихтовой зелени, выдвинулся крышей домик.
Домик мал, гораздо меньше нашего шатра. Это скорее какая-то будка, с незастекленным окном, скрипящей дверкой. Внутри он выглядит еще непригляднее: на потолке три доски. Заделали щели, занавесили окно, выкурили комаров костерком из сырой травы, поужинали и легли спать — о, благодать! — без пения комаров.
22 июня. В полдень скатился вниз по течению катер. А через час прошел «Комиссар». Он не взял нас. Капитан, приложив ко рту рупор чуть меньше пароходной трубы, прокричал:
— Продвиньте буксир на полтора километра выше, тогда возьму! — И, махнув рукой, ушел в рубку.
Осадчий озадаченно посмотрел вслед ему, перевел непонимающий взгляд на нас и развел руками.
— Черт знает что делается! — вдруг вскричал он. — Махорка подмочена, масло тает. Брошу все, я не снабженец. Я инженер!
23 июня. Ночью Осадчий уехал в поселок Хирпучи говорить по телефону с начальством речного пароходства и в ночь на 24-е вернулся, сообщив нам: «Обещали через два дня увезти нас».
25 июня. Домик стоит на берегу Амгуни. За домиком — сопка. С сопки сползает густой синий дым. Он заволакивает кусты, подымается в небо. Горит тайга. Мы бежим туда и начинаем глушить пламя ветвями. Хорошо, что пожар только начался. Хорошо
