— Я с вами знаете что тогда сделаю… — скрипел он зубами, сжимал кулаки, вращал обезумевшими глазами.
— О! — то возмущалась, то смеялась со слезинками на глазах Валентина Константиновна. — Какой же вы мни тельный! Если вы так боитесь заразиться, то вам давно надо было жениться.
— Я потом женюсь на вас! — в припадке глухого отчаяния вскричал Шурыгин, весь дрожа. — Потом! Только вы не обманывайте меня сейчас! Скажите мне всю правду!
— Что я могу вам сказать, я уже все сказала.
Тогда толстый бухгалтер опустился перед ней на толстые колени, прижал к толстой груди толстые руки, возвел на нее толстое, красное, маслянистое лицо с темной прямоугольной бородой и исступленно взмолился:
— Не губите меня… Я так еще молод, силен и так хочу жить… Скажите правду: если вы занимаетесь этим профессионально, тогда я лучше сейчас же вам заплачу, сколько следует за один сеанс любви, даже еще прибавлю сверх и немедленно отпущу вас с миром… У меня есть двадцать аршин мадаполаму, — колотил он себя в грудь кулаком, — двенадцать аршин маркизету, девять крепдешину и еще кое-что; ничего не пожалею, все отдам, если вы сейчас же уйдете от меня.
— Да нет же, нет! — беспомощно ломала она руки, сидя в кресле и мучительно глядя на стоящего перед ней на ко ленях Шурыгина. — Встаньте сейчас, это нехорошо, вы же мужчина! Как я смогу вас убедить, чем я сумею вас разуверить? Я так и знала, что вы будете обо мне такого мнения, раз мы познакомились на бульваре. Какой ужас, какой ужас! — жалобно наморщила она лицо, прослезилась, достала из су мочки платок. — Как вы не понимаете женской души, какой вы не чуткий! Неужели по мне не видно, кто я, неужели я похожа на тех?
Шурыгин пытливо следил за выражением ее лица, вслушивался в тон ее голоса. Играет она перед ним комедию или говорит правду?
— Видно-то видно, — поднялся он с колен в тяжком раздумье. — Но вы сами сказали, что вы "решились на все", что вам не жаль ничего. А мне себя жаль. Или взять эти ваши "четыре дня"! За эти четыре дня у вас могли быть дела с другими мужчинами, вам неизвестными, быть может неблагополучными в смысле разных болезней, и вы, которая "ре шилась на все", неужели вы теперь остановитесь перед тем, чтобы вместе с собой погубить и меня? Человеческая психология такова: если мне погибать, пусть и всему миру будет погибель.
— Ничего подобного! Я такой психологии не знаю! Сядь те, успокойтесь! Просто вы слишком болезненно подходите к вопросу. Вероятно, вы уже заражались не раз, и теперь уже я начинаю серьезно бояться вас. Меня же бояться вам нечего. Вот придете завтра ко мне на дом, посмотрите, как у меня в квартире, поболтаете с моими дочурками, тогда узнаете, кто я. Портреты мужа и письма его из-за границы и мешки от посылок покажу. На бульваре вы мне хотели показать свой паспорт, а теперь мне приходится свой предъявлять.
Шурыгин просветлел.
— Значит, завтра к вам на квартиру можно?
— Конечно, можно.
Шурыгин окончательно успокоился.
Он накрыл газетным листом стол с едой, достал из чемодана чистую простыню и стал стелить постель.
Валентина Константиновна заволновалась, встала, нечаянно увидела, что он делает, и глаза ее вдруг приняли такое отчаянное выражение, какое бывает у пойманной птицы, которую только что вынули из силка и, чтобы она не вырвалась из рук, крепко сжимают ее в кулаке
V
Прошло два-три часа, и время приближалось к рассвету, а им все не хотелось спать, они все лежали и при полном свете электричества беседовали.
— Я лежу и сама себя спрашиваю: я это или не я? — говорила Валя, красная, пылающая, глядящая довольными, лихорадочно сверкающими глазами в потолок. — Неужели это я? Кто бы мог подумать? Вот если бы муж мой узнал!
— А где же твой муж? — хитро подбросил ей вопросик бухгалтер, как будто между прочим.
— Я же вам говорила, что за границей. Последнее письмо было из Сербии.
— Ах да, в Сербии, — как бы вспомнил бухгалтер.
— Он, если узнает когда-нибудь об этом, не осудит меня, не проклянет, простит, — раздумчиво сама с собой гадала Валя в потолок. — А если не простит — значит, не любит. Впрочем, кто знает, когда еще он вернется в Россию, может быть, никогда…
Она замолчала.
— Что с тобой, Валечка? Ты плачешь? Зачем? В чем дело?
— Ах… Ничего… Это так…
— Не надо плакать, Валечка! Не надо отравлять такие блаженные минуты разными воспоминаниями, сомнениями! Не будешь, а?
— Нет…
— Ну скажи "не буду"!
— Не буду.
Он крепко поцеловал ее в губы.
— Принести тебе сюда немножко мадеры?
— Хорошо, дай…
Они выпили в постели.
— Какое это счастье для меня, какое счастье, что я встретил тебя, Валечка! Прекратятся наконец мои пятнадцатилетние мучения!
— Для меня это тоже большая находка, встреча с вами, с тобой… Я так исстрадалась за эти четыре дня, столько вынесла унижений, оскорблений, страхов… Чего стоят одни эти переговоры в темноте с мужчинами, подробности этого торга с ними… Я им называю свою цену, они мне предлагают свою, расспрашивают о разных гадостях… ужас! Я еще и сейчас сама себе не верю, что завтра мне не придется идти на бульвар, искать…
— Твое счастье, Валя, что это для тебя так хорошо кончилось.
— Кончилось ли?.. Если вы меня скоро оставите, тогда мне опять придется идти на разовые встречи с мужчинами, продаваться в розницу.
— Нет, зачем же. Ты тогда опять кого-нибудь одного себе найдешь.
— Это трудно, это невозможно… Вас я нашла случайно…
— Ты опять со мной на "вы"?
— Ну, тебя я нашла случайно… И я надеюсь, если ты решишь бросить меня, то сперва познакомишь меня с каким-нибудь другим таким же порядочным мужчиной, чтобы мне не идти на бульвар…
— Это конечно.
Провожая ее от себя утром домой и сам вместе с ней отправляясь на службу, с портфелем в руках и с трезво-деловым выражением лица, Шурыгин говорил:
— Значит, вкратце, Валечка, условия нашей связи таковы. Первое: ни одна сторона, ни ты ни я, не имеет права заводить новую связь, вторую, не порвав первой. Второе: наша связь продолжается до того дня, пока это обеим сторонам будет удобно. И третье: связь рвется, если того пожелает хотя бы одна из сторон, причем объяснять причины такого ее желания отнюдь не обязательно. Кажется, все!
— По-современному… — ухмыльнулась в сторону Валя.
VI
И они стали встречаться регулярно.
Их свидания происходили у него на квартире.
Первую неделю он просил ее бывать у него ежедневно, вернее еженощно; эту неделю они называли "наш медовый месяц".
На вторую неделю он назначил три встречи. Потом, начиная с третьей недели, бухгалтер окончательно закрепил для свиданий, уже навсегда, два дня в неделю: понедельник и пятницу.
— Это что же? — спросила она тогда недовольно. — Почему так мало?
— Надо экономить себя, — отвечал он с мужской эгоистичной каменностью в лице. — Согласно требованиям науки.
По ее губам скользнула насмешливая улыбка.
— Любовь по расписанию, любовь по календарю, — презрительно поджав губы, повертелась она на каблучках в одну сторону и другую.
— Пусть будет "по расписанию", пусть будет "по календарю", — с неумолимостью победителя, твердо, как скала, стоял он на своем.
Давно не испытывал Шурыгин такого спокойствия, такого здорового довольства, как в этот счастливый период своей жизни! И все-таки какой-то червь где-то внутри точил его…
Сперва ему казалось, что ему недостает самого малого пустяка, потом все яснее чувствовалось, что дело тут вовсе не в пустяке, а в чем-то весьма существенном. Валя… Она хороший человек, но подходящая ли она ему пара во всех отношениях?
И ехал ли он в трамвае на службу или со службы, ходил ли по магазинам и тротуарам пешком, принимал ли посетите лей в Центросоюзе, обедал ли в столовой, бывал ли на общих собраниях служащих, — всегда и всюду всех встречавшихся ему примечательных женщин он неизбежно сравнивал со своей Валей. У одной фигура была несравненно соблазнительней, чем у Вали; другая переворачивала в нем душу красотой своего лица, за которым, казалось, таился неиссякаемый кладезь самых чудеснейших, самых важнейших возможностей; третья действовала на обоняние, обдавала его благоуханием такой юной девственной свежести, что верилось: начни с такой жить — и сам станешь таким же юным, поступишь на первый курс университета и будешь вместе с ней гоняться по улицам с книжками… Эта берет красками, у ней волосы интересные, светлые, как солома; одни эти волосы в домашнем обиходе могут дать приятное отдохновение для глаза после дневных конторских трудов. А у этой волосы еще интереснее, оранжевые, как кожура апельсина… И все это разнообразие, все это богатство мира, созданное Богом для человека, проходит мимо него и будет проходить, потому что он сидит, как старик, при крепленный с того злополучного дня к своей Вале. Что же такое, в конце концов, его Валя? Что в ней такое есть и чего в ней такого нет?
