ответил Гоша.
– Не взорвёмся? – повторила хозяйка, будто хотела на самом деле, чтобы всё тут взлетело и закончилось нахрен.
Пришлось смотреть. Прыгнул в тапочки, прошлёпал, обнаружил набитую майку из «Магнита» или «Пятерочки».
– Обычный мусор, – определил Жарков, – соседи выставили.
– Мусор? – повторила бессовестно бабуля.
Звучит как оскорбление, – подумал, – и подтвердил:
– Мусор.
Приходила ещё, стучалась долго. Открывал нехотя, никого не ждал.
Любовницу к себе не звал. У неё самой как бы обязательства.
Одному – тяжело, но терпимо. С работы возвращался не спеша: некуда было возвращаться.
Тогда он зашёл в «Красное-Белое» за полторашечкой местного разливного. Успеть до одиннадцати – и налакаться, чтобы быстрее заснуть. Очереди нет, лишь два курсанта с тележкой, суточный увал.
– А это, наверное, офицер, – заметил пьяный бездельник, примостившийся у кассовой ленты.
– Ещё пачку Винстона, – попросил Жарков.
Вышел, снял плёнку.
– Дай сигареточку, – попросил мужик, – дашь?
Протянул, щёлкнул зажигалкой.
– Знаешь анекдот про двух проституток, которые стоят на минном поле и читают табличку с надписью: «Мин нет». Знаешь, а?
– Не знаю, – ответил Жарков и пошёл.
– Ну, я угадал? – крикнул забулдыга. – Офицер?
Жарков не ответил. Только подумал, что никогда не хотел быть никаким офицером. Кем угодно, только не. А потом что-то случилось. И непонятно, что и почему.
– Угадал, – кричал вслед мужик, – угадал!
Проводил до самого подъезда. Жарков недобро взглянул, мужик отступил, закрылась тяжёлая металлическая дверь.
У него опять кончились таблетки. Новая партия придёт только в понедельник. Раз в месяц Тайх доставал ему по два блистера с капсулами. По одной перед сном, или когда прижмёт. Прижимало – часто; терпел.
Пил из горла. Жадно опустошил бутылку на треть. Хлюпнул ещё, закрепил пройденное. Всё по распорядку, настоящий армейский режим. Сейчас примет душ и, может быть, отрубится.
Выпил снова. Ему теперь хватало совсем чуть-чуть, чтобы опьянеть. Когда пьяный – не так больно, точнее, больно, но не так.
– А как? – будто спрашивал кто-то. – Как больно?
Он сколько-то сидел на полу в коридоре, потом вышел на лоджию, умылся ветром. Ночь укрывалась, ни одной звезды – будет холодно. Кончилось пиво, кончилось лето, а он оставался – и не знал, куда себя деть.
– Офицер! – услышал с улицы. – Начальник! – донёсся знакомый голос.
Жарков рассмотрел алконавта из «КБ». Подумал, что сейчас, может, ничем не отличается от него. Осталось только забухать вместе. Если пьёшь с кем-то, вроде как не считается, что алкоголик.
– Старшо-о-ой! – вопил тот.
– Чего тебе? – крикнул с высоты.
– Офицер! Офице-е-ер! – завывал мужик нещадно.
Стянуло затылок и дёрнуло, словно током, в пояснице и груди. Он допил, но всё равно стоял с пустой бутылкой, вертикально прижатой к губам. Потом схватил кухонный нож и сжал лезвие в ладони. Совсем не больно, зато кровь объяснила: ты живой, Жарков, живее каждого и любого.
– Начальник! – ударяло в голове и откликалось мягким, но звонким знаком.
Ветер бил и продувал со всех сторон. Жарков спустился в лёгкой ветровке. Он плохо видел в темноте, но опознал уверенно.
– Ты! – обрадовался мужик. – Пришёл!
Нет, определил Жарков, так не бывает. Так не должно, по крайней мере, быть.
– Офицер? – бесновался алкаш. – Офицер! – убеждался и хохотал, захлёбывался, плевался.
– Чего тебе нужно?
Он только надеялся, что никто его не видит, стоящего посреди ночного двора и говорящего с кем-то, не пойми с кем. Подошёл ближе, так, чтобы вплотную видеть лицо. Некрасивое и большое, с густой сальной бородой… Оно почти ничем не отличалось от лица Жаркова, разве что глаза: Жарков их прятал, а те глаза смотрели долго и глубоко, до самого-самого нутра. До самого утра.
– Я угадал, да? Офицер?
– Не угадал, – ответил Жарков и, отведя руку, ударил мужика по лицу.
Тот упал, застонал, закривлялся.
– Ты чего? Ну чего же ты, начальник?
– Я тебе не начальник, – крикнул, – я тебе – никто.
И тогда ударил опять, уже ногой, по самым рёбрам, по груди и пояснице. Первый, второй, третий, долго-долго, много-много раз.
– Ай, ау, – мычал несчастный.
Жарков не прекращал. Бей и пей, ни о чём не думай. Когда брызнула очередная кровь, и прежде просто некрасивое мужицкое лицо стало некрасивым ужасно: расплюснутой жижей со сломанным носом и перекошенным ртом, когда налилось оно и чёрным, и синим, и красным одновременно, – загорелся оконный квадратик на фасаде многоэтажки, проревел высокий женский голос, и снова зазвенело в голове.
– Прекрати, перестань!
Жарков перестал, а из подъезда выбежала хозяйка квартиры и бросилась к пьяному, избитому, родному.
– Сынок, господи. Сыночек мой миленький.
Она смотрела на Жаркова. Она хотела ударить в ответ, расцарапать, разорвать… Жарков сказал «извините» и пошёл домой.
Ворочался, не спал, простынь – и ту не стелил: ютился на диване, ждал утра. Ничего сейчас не чувствовал: ни боли, ни раскаяния. Но когда запахло рассветом, когда с улицы впорхнул острый ветер, – всё-таки вышел и поднялся на этаж выше.
– Мне нужно поговорить с ним, – сказал Жарков.
– Мне нужно, мне нужно… А мне нужно, чтобы ты ушёл, – возразила хозяйка. Она никогда прежде не тыкала ему, но теперь могла, имела право и даже была обязана общаться именно так.
– Пусти, – донёсся голос, – пусти, раз хочет.
Женщина разрешила. Гоша снял ботинки – и носок улыбнулся дыркой; всё равно прошёл. Мужик сидел на кухне и разливал водку.
– Проходи-проходи, – сказал, – а ты, мам, иди. Спать иди, – попросил, – нормально же всё.
Ушла, но спать не легла, конечно. Стояла у двери и слушала.
Ни о чём таком не говорили. Жарков пить отказался. Избитый собеседник не возражал, но сам выпил; одну, а потом вторую. Между первой и второй опять усмехнулся и выдал: «Офицер».
Жарков напрягся, но мужик протянул руку. Примирились и забыли.
– Глазик, – представился тот, – откинулся вот с «семёрки».
– Чего тебе нужно? – спросил Гоша. Глазика он раньше не встречал, хотя вроде бы знал всю районную шантрапу.
– Кажется, ты сюда пришёл. Вот и объясняйся.
Всё-таки согласился на полстопочки. Выдохнул, пропустил, зажмурился. Горячо и хорошо, правильно.
– Живой? – спросил Гоша, обнаружив зрелую спелость ссадин и синяков. В свете люстры они сияли, переливались и вздрагивали.
– Живой, – подтвердил Глазик. Издевательски подмигнул, противно улыбнулся, выпятив нижнюю губу так, что зубы полоснули нездоровым: жёлтым и гнилым.
– Ты это, – сказал Жарков, – извини. Я не хотел, на самом деле.
– Как уж получилось, – хохотнул мужик и хватился за бок.
– Ты, главное, заяву не пиши.
– Заяву? Ну, ты даёшь, начальник. Ты думаешь, я в мусарню пойду? Я тебе чего, терпила что ли? Ты в ком терпилу-то рассмотрел?
Теперь Глазик подорвался, нахохлился и был готов кинуться в драку, лишь бы сохранить свой прежний мужицкий статус.
– Я
