— Куда вы берёте эти сигареты? — Выражение ужаса появляется на лице Клэр, словно я веду самого сатану к благословенному алтарю.
— В зал заседаний.
Я направляюсь в проклятую комнату.
Как только переступаю порог, меня снова захлёстывает атмосфера французского замка, едва смягчённая несколькими современными уступками. Массивный стол из красного дерева, достаточно просторный, чтобы разместить три дюжины средневековых рыцарей, окружён стульями в стиле Людовика XV без подлокотников. Перед каждым сиденьем стоит ультрасовременный ноутбук, а в центре стола возвышается огромный канделябр с дюжиной перекрещивающихся элементов, что делает его похожим на перевёрнутого осьминога. Пол из чёрного дерева контрастирует с бесчисленным количеством портретов эпохи Возрождения, висящих на стенах. Короче говоря, это пространство, созданное дедом и одобренное отцом, который открыто игнорирует неудобство стульев, враждебные взгляды нарисованных персон и трудность смотреть на собеседника с одной стороны стола на другую из-за циклопического подсвечника, не испачканного ни единой каплей воска.
Они расположились по разные стороны стола, на единственных больших и удобных креслах, предназначенных исключительно для них. На мгновение я снова кажусь себе бунтующим подростком, который делал всё, даже откровенную чушь, лишь бы досадить.
— Ты опоздал, — указывает отец.
Нельзя отрицать, несмотря на свои почти шестьдесят лет, он красивый мужчина. Высокий, стройный, блондин, граничащий с белым, очень элегантный. Я через тридцать лет, если бы не настаивал на том, чтобы носить слишком длинные волосы, без огромной татуировки. Дедушка немного располнел, но по-прежнему наделён обаянием, весьма необычным для такого пожилого человека. Белоснежные волосы придают ему величественный и внешне безобидный вид.
— Нам нужно поговорить с тобой, парень, — говорит дедушка. — Присядь, пожалуйста.
В ответ я прислоняюсь к стене, между портретами двух неизвестных парней. Я остаюсь стоять и убираю волосы с лица. Локон, который обычно скрывает татуировку, сдвигается назад, и следы моего прошлого проявляются со всей своей грубой импульсивностью.
Я ничего не говорю, не поощряю их начать свою тираду, потому как, без сомнения, именно так и произойдёт.
Молча жду, пока они готовятся выдать мне кто знает какую речь. По правде говоря, я тоже готовлюсь. Достаю серебряную зажигалку, которая лежит у меня во внутреннем кармане пиджака, сигареты и прикуриваю одну.
— Арон! — в ярости восклицает отец.
— Пусть делает, — уступает дед.
Он знает меня лучше, чем отец. Дед знает, что подростковая часть меня, которая иногда проявляется вновь, как не совсем впавший в спячку зверь, нуждается в уверенности нарушения запрета. Он понимает — если дать мне разрешение, можно гораздо легче заставить меня остановиться. Но на этот раз я не поддаюсь, мне и правда нужно покурить, потому что нервничаю, догадываясь, — настоящая причина беседы в чём-то другом. Они собираются отдать должность старшего партнёра Роберту, обосновывая свой выбор оскорбительным для меня образом. Поэтому запрещено или нет, я не перестану курить свои Dunhill Blue.
— Полагаю, ты уже догадался, что мы собираемся тебе сказать, — замечает дедушка.
— Чтобы это понять, не нужно обладать особой квалификацией, — язвительно комментирую я между двумя глубокими затяжками. — Вывеска на фирме скоро изменится. И вместо третьего Ричмонда вы добавите Роберта.
— Это был трудный выбор, — продолжает дедушка.
— Да, я представляю, как вам было тяжело, — снова огрызаюсь я.
— Во всём виноват ты, — возмущённо уточняет мой отец. — Думаешь, мы не предпочли бы иметь тебя в качестве партнёра? Но твоё отношение неправильное. Если ты не изменишь курс, то никогда не станешь партнёром и рискуешь всё спустить псу под хвост.
— Каким образом я могу «всё спустить псу под хвост»? — взрываюсь я, зажав между пальцами горящую сигарету, с ещё более пылающим взглядом. — Вкалывая по шестнадцать часов в день, шесть дней в неделю? Зарабатывая больше всех, включая вашего грёбаного француза? Разруливая проблемы, созданные другими? Как-блять-я-всё-спущу-псу-под-хвост?
— Никто не отрицает, ты много работаешь и выставляешь для оплаты часов больше, чем кто-либо другой, — спокойно признаёт дедушка. — Но этого недостаточно. Недостаточно делать всё механически и без энтузиазма. В конечном итоге это поглотит тебя и разрушит проделанную нами работу. Твой отец и я боимся, что, когда нас не станет, ты всё разрушишь. Мы заботимся об этой фирме, посвятили ей всю свою энергию. Оборот важен, это то, что помогает нам выжить, но то, что движет нас к успеху, — это сложное переплетение факторов, куда входит не только желание заработать по десять миллионов долларов в конце года. Требуются амбиции, страсть, пыл. Ты должен чувствовать эту работу в своей крови, должен любить то, что делаешь, иначе твои отличные результаты сойдут на нет. Ты не сможешь поддерживать такой высокий темп, без чего-то, что подталкивает тебя изнутри. Тебе плевать на фирму, Арон. Единственное, что имеет значение для тебя, — это получение прибыли. Цель похвальная, но, повторюсь, этого недостаточно. Ты не вовлечён, делаешь свою работу с совершенством и эмоциональностью робота, но этого кажущегося совершенства недостаточно, чтобы сделать тебя партнёром. Даже если твои результаты превосходны, некоторые клиенты жалуются на твою холодность и отстранённую манеру ведения дел. Никто не хочет, чтобы ты стал нытиком, но ты должен понимать клиента, особенно если тот выписывает большие чеки, и давать ему желаемое, в том числе и с человеческой точки зрения.
— Ты даже не можешь притвориться! — вторит отец, гораздо прямолинейнее, чем дед. — Фишер и Ротшильд специально попросили меня найти другого юриста, который бы занимался слиянием их компаний. Знаешь, что мне сказал Эндрю Фишер? Что очевидно, тебе наплевать, а ему недостаточно того, что твои контракты безупречны. Ему нужен другой адвокат, который знает закон, но также понимает проблемы стареющего предпринимателя, который вот-вот потеряет бразды правления своим миром. Он старомодный человек и не выносит твоего ледяного подхода и тихой стервозности, с которой ты увольняешь три четверти его сотрудников. Цитирую его слова, Арон. Я знаю, что ты собираешься сказать, что обязательно найдётся кто-то, кому ты нравишься. Знай, что клиентов, готовых оценить твою холодность, становится всё меньше и меньше. Времена изменились по сравнению с тем, что было несколько лет назад. Во времена кризиса и жёсткой конкуренции нельзя оставаться на пьедестале. Недостаточно быть подготовленным; индивидуальный подход — вот та реальная переменная, которая приводит людей сюда, а не к Андерсону. Или наоборот.
Он специально упомянул этих мудаков при мне, не сомневайтесь. Потому что он знает всё. Знает, как сильно я ненавижу адвокатов Anderson & Anderson, как знает и причину моей ненависти.
Первое искушение послать их обоих подальше, давая понять, что когда я чего-то хочу, то сложно назвать меня холодным. Хотел бы я спросить у них, что мне делать. Составлять контракты, напевая? Восторгаться каждый раз, когда одна компания поглощает другую, умудряясь увеличить свои производственные мощности? Или сострадать в случае массовых увольнений?
Я не грёбаный священник! Я юрист, а юрист, особенно если он работает в сфере больших финансов, должен быть прагматичным ублюдком. Я пишу не романы, а серьёзные, точные соглашения, объединяющие интересы парней, которые не всегда решают объединить свои фирмы из симпатии, которые часто делают это только потому, что увязли по горло (они могут даже ненавидеть друг друга как заклятые враги), и чтобы предложить им оптимальное решение, надо быть внимательным и твёрдым. Полное отсутствие эмоций — неотъемлемое качество для бизнес-юриста.
Но я не намерен доставлять им удовольствие видеть меня злым и обиженным. Сохранение хладнокровия даже в этих обстоятельствах позволит мне показать им, что я намерен оставаться самим собой.
