Шестаков. Да успеем мы, успеем. Поспят ребята. Да как навалятся…
Но Шпатор уже тряс бойцов за шиворот.
Шпатор. Спать сюда приехали? Спать? Я вам покажу, памаш!
Талгат. Зашим дырошса, нашальник Хана? Советским армиям так нельзя.
Старшина толкнул и Лешку. Шестаков схватил черпак из бочки да и огрел Шпатора по башке. Все бы ничего, да черпак был с заусенцами и сильно расцарапал щеку старшине.
Талгат. Ой-бай! Ой-бай! Хана, сапсым хана! Мы виноваты, сапсым спали, картошкам чистить перестали…
Сергей. Сгноит он тебя, Лешка…
Еремей. В штрафную роту загонит…
Шестаков. Лан, лан, живы будем не помрем.
Шпатор умылся холодной водой, остановил кровь.
Талгат. Не пиши бумашка, нашальник Хана! Не пиши на Лошку. Нас штрафной посылай. Куроп проливат.
Шпатор. Да отвяжись ты от меня! Спать надо меньше в наряде, памаш. Я на дрова упал. В потемках.
Талгат. Прабылно! Прабылно! Свет подсобка сапсым плохой, дрова под ногами. Хароший нашальник Хана, сапсым хароший. Как нам барашка присылают, мы половина тебе отдаем.
Шпатор. Да пошел ты со своим барашком знаешь куда?
Талгат. Знаим. Знаим, харашо знаим, замычательно русский язык обладиваим!
От скудной еды и невыносимых условий превращались хлопчики двадцать четвертого года рождения в доходяг. Зато уж политбеседами их кормили исправно. На политзанятия приехал из Новосибирска сам начальник политотдела майор Мусенок. В свое время он подвел под расстрел половину Челябинского обкома, следом и руководящую верхушку области подчистил. Слух о прошлых великих делах Мусенка старательно поддерживался, его ненавидели, боялись. Это он прекрасно знал, лез в каждую дыру, язык его удержу и устали не ведал.
Мусенок. Наши доблестные войска ведут упорные и кровопролитные бои на всех фронтах. Враг вышел к Волге и здесь, на берегах великой русской реки, он найдет свою могилу гибельную и окончательную.
В этот момент раздался мощный храп Коли Рындина.
Мусенок. Встать! Кто храпел?
Рындин. Я, поди-ко.
Мусенок. Почему спите на политзанятиях?
Рындин. Не знаю. Я завсегда, коли не занят работой, сплю.
Мусенок. Всем сесть. А вам стоять!
Рындин. Ссс-споди Сс-усе…
Мусенок. Бога нет.
Рындин. А что есть-то, товарищ майор?
Мусенок. Материя! Материя первична, сознание вторично. Ясно? А все ваши домыслы о Боге есть кликушество и мракобесие.
Рындин. У меня вот баушка Секлетинья неученая, но никогда не брала чужого, не обманывала никого, всем помогала. Дак вот ей бы комиссаром-то быть. Она одну стихиру часто повторяла. Ее оконники в Сибирь занесли.
Мусенок. Кто?
Рындин. Оконники. Они молились природе. И на одной стихире, баушка Секлетинья сказывала, писано было, что все, кто сеет на земле смуту, войны и братоубийство, будут Богом прокляты и убиты.
Мусенок. Какая ерунда! Какая отсталость! Как фамилия?
Рындин. Рындин.
Мусенок. Я взял вас на заметку. С вами будет проведена дополнительная работа. Переходим к обзору мировых событий.
Ашот Васконян был полуеврей-полуармянин. Отец его был главным редактором областной газеты города Калинина, мать завотделом культуры. Ашота возили в школу на машине, по утрам он пил кофе со сливками, иногда капризничал и не хотел есть макароны по-флотски, приготовленные домработницей. В областном театре у Васконянов была отдельная ложа. Воспитывать Ашотика родителям было некогда.
Васконян. Буэнос-Айгес, между пгочим, не в Афгике находится.
Мусенок. А где он находится?
Васконян. Буэнос-Айгес – столица Аггентины. Аггентина всегда находивась в Южной Амегике.
Шестаков. Да молчи ты! Опять воду таскать пошлют. Обольешься, где тебя сушить?
Мусенок. Ага! Столица! Аргентины! Встать! Все слышали? Все слышали?
Булдаков. Чего, товарищ майор?
Мусенок. Все слышали, что Буэнос-Айрес находится не в Африке, а в Южной Америке?
Мусиков. Да нам-то че?
Мусенок. Вам-то че? Спите на политзанятиях! А умнику вон не спится! Он бдит! Лейтенант Щусь, что творится у вас в роте? Немедленно провести воспитательную беседу. И наказать!
Щусь. Есть. Васконян, за мной.
На улице Щусь устало прислонился к стене. Васконян стоял перед ним и вытирал рукавицей немыслимой величины нос.
Щусь. Ну, чего воюешь-то? Перед кем бисер мечешь? На кого умные слова тратишь? Ты что, не понимаешь, где находишься?
Васконян. То, что здесь твогится, это безобгазие!
Щусь. Умный, а дурак. Иди. На фронте душу отведешь. В окопах полная свобода слова, да и ум не перегружен. Одна только мысль и томит – как бы выжить. Ступай.
Перед отбоем в казарме Булдаков проводил собственную политинформацию. Бойцы уважали Леху за приверженность к чтению газет.
Булдаков. «Лаваль формирует отряды французских эсэсовцев». Во б. дина! Это куда ж Даладье-то смотрит? Прогулял Францию, курва.
Сергей. Ле-ох! Это кто такие Лаваль да Ладье?
Булдаков. Да мудаки такие же, как у нас. Про…ли родину, теперь вот спасают. Во! Самое главное написали: «Из выступления Бенеша – гитлеровская Германия непременно и скоро рухнет».
Еремей. Ле-ох, а кто это Бенеш-то?
Булдаков. Да тоже мудак, но уж чешский. Тоже родину продал.
Шестаков. Лех, че там на фронте-то?
Булдаков. На фронте-то? На фронте полный порядок. Заманили врага поглыбже в Россию и здесь его, суку, истребляем беспощадно. Во. Сводка за второе декабря: «Частями нашей авиации уничтожено и подбито двадцать немецких танков, до ста пятидесяти автомашин с войсками и различными грузами».
Еремей. Шиш с ними, с грузами, давай про бой.
Булдаков. Есть про бой! «В заводской части Сталинграда артиллеристы энской части разбили три вражеских дзота, два блиндажа и подавили огонь трех батарей».
Еремей. Эк мы их, сволочей, крушим!
Булдаков. Крушим, крушим… «На южной окраине города уничтожено до роты немецкой пехоты».
Шестаков. Ну, со Сталинградом все ясно, крошим гада. Про другие фронта че пишут?
Булдаков. Че пишут, че пишут… два пишут, ноль в уме… Во! «Восточнее Великих Лук части энского соединения продвинулись вперед. Противник потерял убитыми свыше двух тысяч солдат и офицеров. Подбито девятнадцать немецких танков, захвачено тринадцать орудий, десять автомашин, четыре радиостанции…»
Шестаков. Лех, а наши-то че, заговорены?
Булдаков. Само собой. Заговорены, закопаны, зарыты. Все чисто, все гладко.
Шпатор. Информатор тоже нашелся! У тя, Булдаков, язык как помело. Придет время, все че надо скажут, а сейчас отбой, всем спать, памаш.
Булдаков. Есть всем спать. Раз родина требует.
В казармах становилось все холодней и разбродней, доходяг все прибавлялось и прибавлялось. Попцов уже не выходил из казармы, лежал серым мокрым комком на нижних нарах. На верхние не пускали – пообоссыт всех, кому охота на занятия мокрому идти? Никто его давно уже не трогал, только Коля Рындин накрывал иногда старым мешком. В совсем какое-то дохлое, промозглое утро приехал с ревизией начальник политотдела Мусенок. Приказано было всем выйти из помещения и построиться. Подняли даже больных. Попцова стянули за ноги с нар и вытолкали на улицу. Упрятанные в середину строя Попцов и его друзья по несчастью сбивали шаг, и чем дальше топала рота, тем хуже получалось дело. Попцов упал. Старшина Шпатор поднял доходягу, попытался было тащить его за ворот, но Попцов все падал, скрючивался на снегу, убирая под себя ноги.
Мусенок. Хватит придуриваться! Встать, негодяй! Симулянты! Я вам покажу! Я вам покажу! Я вам…
Распаленный гневом, он с разгона пнул Попцова, потом еще и еще раз, потом уже не мог остановиться.
Мусенок. Встать! Встать! Встать! Встать!
Попцов перестал мычать, вдруг тонко вскрикнул: «А-ай», – сделал короткий выдох и отвернулся ото всех, зарывшись в песок со снегом.
Шпатор. Готов…
Попцов недвижно лежал на перемешанной серой каше, меж обмоток светились голые, в кость иссохшие ноги. Зубы, наполовину сгнившие, обнажились. Из-под шлема серенькой пленкой начали выползать вши. Рота молча обступила мертвого товарища.
Мусиков. Это он убил! Он! Он, подлюга!
Молчаливая рота, вскинув винтовки и деревянные макеты, начала сдвигаться.
