Шагая по путям, Свят оказался на вокзале. Там стояла электричка, пассажиры бежали, Свят медленно шел мимо вагонов, кто-то второпях толкнул его, остановился, взял за плечи:
— Мальчик, ты с кем?
— С папой и мамой! — Сказал Свят и вдруг, неожиданно для самого себя запрыгнул в вагон.
Много позже, вспоминая свою жизнь, он обнаружил, что это была самая первая ложь, которую он помнил, а ведь потом, в его детской и взрослой жизни, ему пришлось лгать очень много, лгать постоянно и фундаментально.
Двери сомкнулись, и электричка тронулась. Народу было немного, Свят нашел место у окна и сел, отвернувшись.
Он ехал непонятно куда и неизвестно зачем. За окном разворачивалась картина, столь удивительная и прекрасная, что Свят не смел отвести глаз. Перед ним расстилалась сама бесконечность, голубая равнина, огромная, как жизнь. От этих медленно вращающихся полей веяло чем-то таким сладким, таким спелым и недоступно-таинственным, что хотелось смотреть и смотреть, и уже час прошел, и другой, а он все сидел и сидел в оцепенении, и казалось, что все это — огромный, счастливый сон, и ни за что на свете не хотелось ему пробуждаться.
Темнело, в глубине полей светились огни. Странное чувство овладевало Святом — это была грусть, но какая-то добрая и светлая, и почему-то замирало в груди, словно в ожидании подарка или мультфильма, который вот-вот начнется по телевизору. Далеко-далеко, среди высоких деревьев, виднелся дом с белой стеной, в этом доме вспыхнуло окошко — в тот самый момент, как Свят посмотрел на него. И дом, и деревья, растущие над ним, словно гигантские грибы, двигались вместе с поездом, но все же чуть отставали. Свят подумал, что вот так теперь уходит, отстает от него не этот чей-то дом, а дом вообще, и только месяц навсегда останется с ним, потому что месяц, узкий серп, возникший теперь на месте ушедшего солнца, всегда был на одном и том же месте, ехал и ехал за ним.
В вагоне зажегся свет, Свят увидел свое отражение в стекле, а весь заооконный мир теперь смешался с его маленьким круглым лицом. Поезд пошел очень медленно, пассажиры поднимались, снимали вещи с полок, надевали береты и шляпы. Вскоре все сгрудились в две тесные очереди у дверей. Свят догадался, что электричка остановится и больше никуда не пойдет…
— Мальчик, ты с кем? — услышал он точно такие же слова, но теперь их произнесла толстая старушка.
— Меня на вокзале тетя встречает, — сказал он, и это была его вторая ложь.
На перроне, куда он вышел, к ему опять подошла толстая старушка, но теперь уже схватила его за руку.
— Ну, и где же твоя тетя? — спросила она.
— Не знаю, — сказал Свят. — Вот, сейчас она придет.
И оглянулся, утверждая свою ложь, будто бы ища глазами тетю.
— Подождем ее вместе, — сказала старушка. — А если она не придет, — многозначительно добавила она, — отведу тебя в детскую комнату милиции.
Это в наши дни никому нет дела до мальчика, который едет один в электричке между двумя крупными городами страны, но тогда, в середине шестидесятых, все было не так, как сейчас: не было ни дразнящих рекламных плакатов, ни сплошного потока иномарок на улицах, и люди в стране жили совсем другие.
— Как тебя зовут? — спросила старушка.
Свят молчал, нахмурившись. Ему вдруг открылась правда, вернее, часть правды о себе самом. Имя — вот причина всему, что происходило с ним последние дни. На тетрадке было его имя. На бирке от курточки — тоже. Убийцы нашли его по имени, и только в имени было все дело…
— Ты что же, мальчик? Забыл, как тебя зовут? — старушка пытливо смотрела на него, хитро прищурившись.
Свят потер лоб. Разве бывает, что человек забыл свое имя? — подумал он. Старушка вдруг нахмурилась, взяла его за плечи и резко развернула к себе. И вдруг подсказала ему решение:
— А если и правда? Такое на войне случалось.
— Я… — неуверенно произнес Свят. — Не знаю, как меня зовут.
Его вторая жизнь
Его держали в привокзальной милиции до утра, рассчитывая, что кто-нибудь заявит о пропавшем мальчике, затем отвезли в больницу. Врачи быстро осмотрели его, присоединили разноцветные провода к голове и запястьям, заставили кружиться на месте и бегать по комнате.
— Никаких ушибов, повреждений нет, — сказал доктор. — Чрезвычайно странный случай амнезии.
Свят хорошо запомнил это новое слово. Потом его отвели в другой кабинет, с большим деревом, растущим в кадке у окна, и женщина-врач в толстых очках долго разговаривала с ним. Дерево, как уже потом, вспоминая все это, понял Свят, было фикусом, врач — психиатром.
Она спрашивала его, помнит ли он маму и папу, и Свят сказал, что не помнит, закусив губу. А помнит ли он какую-нибудь комнату, какой-нибудь дом? Нет. А собаку, кошку?
И так далее. Мало-помалу Свят понял, что женщина-врач настораживается, подозревая его во лжи, и что на самом деле он должен помнить из своей жизни хоть что-то.
Тогда Свят описал кошку, ту самую, которая жила у них в доме и пропала. Врач стала расспрашивать, где сидела кошка, что она ела, но хитрый Свят этого не помнил, что было на самом деле правдой: он забыл, что ела кошка.
— Хорошо. Кошку ты помнишь. А человека? Какого-то человека, любого, ты помнишь? — спросила женщина-врач.
Свят понял, что должен все же рассказать о каком-нибудь человеке и стал описывать дядю Бобу. Был у них в поселке такой дядя Боба, которого все любили. Он часто приходил в гости к ним в дом, сидел за столом и ел. Даже кошка любила дядю Бобу: она всегда прыгала к нему на колени и сворачивалась в клубочек под его большим животом, что был обтянут полосатым вязаным свитером.
— Дядя Боба был лысым? — спросила женщина-врач.
— Нет, — сказал Свят. — Дядя Боба был рыжим.
— Хорошо. А была у дяди Бобы борода?
И так далее. Свят хорошо помнил дядю Бобу, который, в отличие от других взрослых, которые всегда разговаривали только между собой, находил всякие добрые слова и для него. Теперь он чувствовал, что стоит на верном пути: врачу нравилось, что он помнит хотя бы дядю Бобу, и Свят уже совсем разошелся, описывая его полосатый свитер, его крупную рыжую голову…
Вряд ли доктора пришли какому-то определенному заключению, думал впоследствии Свят. Главное, они представить себе не могли, что такой маленький мальчик может лгать, да и зачем ему это?
Его перевели за город, в детский дом, там ему и дали новое имя, которое узаконили сначала в детдомовских ведомостях, затем — в отделе регистрации города. Его крестным отцом-нарекателем стал случайный человек — завхоз. Сестра-хозяйка спросила, когда надо было записать, на кого выписана подушка и постельное белье:
— Только вот, как его записать?
— Что ж тут думать? — сказал завхоз. — Пусть будет его фамилия Непомнящий. Хорошая фамилия и довольно-таки распространенная. А звать его будем…
Он внимательно посмотрел на Ивана.
— Мальчик белобрысый, голубоглазый. Явно русский. Пусть будет Святославом.
Так и появился на свете Святослав Непомнящий, сокращенно — Свят. Так он и стал теперь жить — Святом.
Многие дети имели родственников или даже родителей, но почему-то содержались в этом сиротском приюте, как и те, кто был совершенно один. Посетители приходили по воскресеньям, часто забирали детей с собой, и Свят оставался с бесхозными мальчишками и девчонками в пустом доме, где в выходные дни пахло хлоркой, а в широких коридорах было слышно эхо, и окна отражались в чистом полу, как в зеркале… Однажды пришли и к нему.
Когда нянечка сказала Святу, что во дворе его ждут, он не поверил своим ушам. Почему эти люди опять нашли его — с другим именем, в другом городе?
В голове немедленно сложился план очередного побега. Можно оттолкнуть нянечку и выскочить через окно. Но как он справится с нею, такой толстой? Женщина крепко держала его за руку, тянула:
— Идем! Тебя уже ждут!
Свят тащился по коридору, порой скользя сандалиями по натертому паркету. Как и тогда, нестерпимо захотелось в туалет…
Нет, страх не оправдался. Это была всего лишь старушка, та самая, что беспокоилась о нем на вокзале. Ее звали Анна Ивановна, и была она не такой уж старой: в том году ей исполнилось пятьдесят три, точно, как Святу сейчас.
Разыскать потерявшегося на вокзале малыша было не сложно, и вот она пришла навестить его. Недели через две Анна Ивановна пришла снова, затем стала приходить каждое воскресенье, а в начале лета, когда кончились занятия, и вовсе забрала его домой, оформив опекунство.
Так, у Анны Ивановны прожил он несколько лет, закончил школу, ушел в армию и вернулся. В тысяча девятьсот семьдесят восьмом Анна Ивановна умерла, Свят унаследовал ее квартиру.
Он уже давно не вздрагивал, если кто-то произносил его настоящее имя, звал, скажем, на улице какого-то Ивана. Жизнь заставила его забыть о страшных событиях детства, да и не было рядом никого, кто знал об этом и мог бы напомнить ему.
