— Эти ребята не должны блокировать ворота, — сказал он.
Работники органов безопасности изумленно посмотрели на него. Посетители в больницу не допускались, и вот уже три дня воротами никто не пользовался. Коннеджер дал знак, чтобы ему их открыли.
— Главное, — сказал он, — твердо стоять на своем.
Он вышел на аллею и двинулся вдоль строя пикетчиков, останавливаясь, чтобы пошутить с кем-то или задать какой-нибудь вопрос. Было уже довольно темно, и некоторые ребята держали в руках факелы.
Наконец он добрался до одной из темноволосых девушек. Она тихо заговорила:
— Стел все устроила. Полный порядок.
— Хорошо. Передай ей, чтобы не опаздывала. Все зависит от времени.
— Нам бы тоже хотелось пойти.
— Нет. И без того риска хватает, а то мы вместо дела будем заниматься одной конспирацией.
Он пошел дальше, к другой темноволосой девушке, и сказал ей о том, что пикетчики заблокировали ворота. Потом он вернулся назад и подал охраннику знак, по которому те открыли для него калитку. Пикетчики сразу же разбили свои ряды на две дуги и освободили подъезд к воротам.
— Как это они выполняют все, что вы им велите? — спросил один из охранников.
— Я не забываю сказать «пожалуйста», — ответил ему Коннеджер.
Он вернулся в свою штаб-квартиру. Доктор Альфнол ждал его там, беседуя с одним из помощников.
— Где вас носило? — грубовато спросил он.
— Убеждал пикетчиков не блокировать главные ворота.
— А… Правление отклонило ваши рекомендации. Сейчас пикетчиков больше, чем было днем. Пусть ваши люди остаются снаружи.
— Сэр, — сказал Коннеджер, — меня беспокоит отделение безнадежных. Разрешите мне ввести несколько человек, чтобы хотя бы там обеспечить максимальную безопасность.
— Правление иначе оценивает обстановку. Держите ваших людей на улице.
Директор ушел. Коннеджер сказал помощнику:
— Пойду немного отдохну. Звоните мне, если что.
Он вернулся в свой кабинет, растянулся на неудобном топчане и попытался заснуть. Ровно в десять он уже снова был на ногах — надо было проверить караулы.
В здании царила тревожная тишина. Больничная жизнь шла своим чередом, и за исключением нескольких сиделок, время от времени переходивших из одной палаты в другую, Коннеджер никого не встретил. Правда, он обратил внимание на то, что не слышит скрипа колес больничных каталок, самого привычного звука современной больницы. Обычно нескольких пациентов всегда куда-нибудь возили в промежутке между ужином и завтраком, а сегодня не провезли ни одного.
Он спустился на первый этаж и сказал в передатчик:
— Я иду проверять внешние посты. Меня не будет на связи минут тридцать-сорок.
— Здесь все спокойно, — ответил его помощник.
— Что поделывает Аргорн?
— У нее сейчас перерыв.
— Хорошо. Я выйду на связь как только вернусь в здание.
Коннеджер свернул в узкий ведущий к выходу коридор, где не было телекамер. Открыв редко кем используемую наружную дверь, он вышел и снова закрыл ее. Затем натянул резиновые перчатки. Отперев и откинув металлическую крышку служебного люка, залез внутрь, а потом задраил ее за собой. Освещая путь висящим на груди фонариком, он стал осторожно спускаться по лестнице на самый нижний этаж здания. Вскоре он оказался в другом коридоре, тоже не оборудованным камерами, подошел к квадратной металлической двери и открыл замок. Перед ним вытянулся тоннель, который вел в здание подстанции. Тоннель был низкий, наполовину загроможденный трубами, но по нему вполне можно было пройти.
Добравшись до конца, Коннеджер открыл дверь и вошел в помещение подстанции. Теперь он находился за пределами больничной ограды, вне кордона охранников. Старые паровые котлы больше не использовались, их держали на случай аварии. Ночного сторожа здесь не было. Коннеджер направился прямо к выходу и открыл дверь. За ней стояла Стел и с ней одиннадцать тщательно подобранных товарищей.
— Пять девушек и семь парней, — сказала она. — Лучше быть точной. А вы опоздали.
— Я пришел на минуту раньше, — ответил Коннеджер. — Итак, пять и семь, все верно. А теперь идемте.
Он раздал всем резиновые перчатки, и они с трудом, неумело, принялись натягивать их на руки. Потом он провел ребят внутрь и закрыл дверь.
Когда Коннеджер вылез из служебного люка, часы показывали 22:44. Он опустил крышку и отправился на разведку. Двенадцать пикетчиков оставались в это время в люке на металлической лестнице.
— Говорит Коннеджер, — сказал он в передатчик.
— Пока все спокойно, — ответил его помощник.
Он вернулся к люку, выпустил пикетчиков и провел их через коридор на склад.
— Здесь вы найдете форму, — сказал Коннеджер. — Переодевайтесь.
Он оставил их и пошел осмотреть это крыло здания — поднялся по лестнице, прошел по коридору, спустился вниз. Дверь в конце коридора открылась, появилась группа медсестер и сиделок. Коннеджер сосчитал их, когда они проходили мимо, кивая ему головой. Младший и средний медперсонал отделения безнадежных. В 23:00 у них начинается перерыв. Они шли гурьбой, и их не волновало, что никому не нужные умирающие существа остаются совсем одни без всякой опеки. Персонал всегда уходил вовремя, не задерживаясь.
Как только они скрылись за углом, Коннеджер открыл дверь склада. Вышли пикетчики, облаченные в форму среднего медперсонала… Он передал им коробку, которая была спрятана за огромными контейнерами. В коробке лежали две большие упаковки шприцев для подкожных вливаний. Каждый шприц, заранее наполненный самим Коннеджером, содержал пять кубиков тарменола. Смертельная доза сильного барбитурата.
— Вы должны во что бы то ни стало вернуться к этой двери ровно в четверть двенадцатого, — сказал он.
Он открыл дверь и быстро выпустил пикетчиков, потом снова закрыл ее и запер. Затем он вытащил передатчик.
— Я иду в отделение безнадежных, поднимусь в центр эмоциональной терапии. Запишите, что я прервал связь.
— Хорошо. Пока все спокойно.
— Я сменю вас в полночь. Вам надо вздремнуть.
— Уж это точно!
Коннеджер поднялся по лестнице, открыл дверь и запер ее за собой. Три шага отделяли его от кабинетов, где шли сеансы лечения методом эмоциональной терапии.
Балконы ярусами поднимались вверх. Здесь сидели психические больные и неотрывно смотрели вниз, на арену. У большинства были бинокли. А на арене рядами лежали смертельно больные люди и умирали естественной смертью, как того требовал закон; умирали в агонии, без всякой медицинской помощи. Их извивающиеся тела корчились от боли, гулко отдавались стоны, крики и вопли. А пациенты отделения эмоциональной терапии — душевнобольные люди, которых общество изолировало от боли, страха, от всяких, по его мнению, вредных сильных переживаний и которым теперь показывали предсмертную агонию, называя это терапевтическим лечением. На них изливался адский поток человеческих мучений. Они сидели не шевелясь, полностью погрузившись в созерцание ужасающих страданий обреченных людей, корчившихся в предсмертных судорогах ради того, чтобы другие несчастные, лишенные возможности испытывать эмоциональные переживания, могли существовать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
