называл «любимчиком».
А бабка в первый же день, как отец уехал, а Вовка всадил себе гвоздь в ногу прямо через подошву, строго сказала:
— Чего развизжался? Эка невидаль, — дернула и вместе с сандалием вытащила гвоздь.
Потом она вылила ему в рану йоду и, пока Вовка орал, крепко держала за ногу и даже не дула на рану, как это делала мама. И тут же послала его за два километра в сельпо за хлебом.
В сельпо было полно народу. Вовка долго томился в духоте. Болела нога.
Дома он швырнул хлеб на стол:
— Нате ваш хлеб.
— Ты чего это, ты как разговариваешь? — цыкнула на него бабка. И вечером, когда он полез на полку за хлебом, она сурово отодвинула его.
— Научись с хлебом обращаться, потом ешь.
Вовка лег голодный. Простоквашу без хлеба он есть отказался, а бабка уговаривать и не подумала.
Она заставляла Вовку таскать воду, полоть в огороде, подметать в избе, стелить постели.
— Напишите папе, чтоб приехал за мной, — потребовал как-то он.
— Обойдется, — откликнулась бабка.
— Я ему потом все скажу. Что я… батрак у вас, да? У меня каникулы, отдыхать надо, я целый день работаю.
— Устал, поди-ка, от учебы, отдыхать ему надо. Другие работают и ты не младенец.
— «Не младенец». Мне девять лет всего.
— Вот я и говорю, парню девять лет уже. Я в твои годы стога вершила.
— Так то в ваше время.
— Распустил язык. Возьму хворостину, живо-два научишься бабку слушаться.
Вовка чуть не ревел от досады. И все-таки он решил добиться своего, сделать так, чтоб бабка сама захотела от него избавиться. Он взял новое ведро и пробил его в двух местах гвоздем насквозь.
Бабка больно отшлепала его, потом притащила откуда-то паяльник и заставила сначала прочистить песком на речке ведро, а потом и запаять. Он починил заодно старую бабкину кастрюлю, поржавевший эмалированный ковш. Но затею свою он все-таки не оставил. Он впустил козу в огород.
Бабка и на этот раз оттаскала его за волосы, а на месте обгрызанной капусты заставила посеять редис.
— И ничего тебе, голубчик, не поможет. И жить со мной будешь, и слушаться будешь, а там гляди еще и полюбишь свою бабку.
Вовка только фыркнул.
Своему другу Митьке он пожаловался на бабку.
— Ха, — сказал Митька, — погоди что еще будет. Бабка-то твоя колдовка.
— Как — колдовка? — опешил Вовка.
— Самая обыкновенная. Она что хошь может сделать. Вмиг узнает, что ты думаешь. Шурка теть Пашина рассказывала: идет раз мимо ихнего дома, поглядела на мать и говорит: «Кондрат-то — это отец Шурки — домой едет, с деньгами, с подарками, а ты, гляди-ко, плохое на него в мыслях держишь». И что ты думаешь — на другой день письмо пришло, а там он и сам приехал. А кузнеца нашего кто вылечил от головы? Ездил-ездил человек по врачам, по докторам всяким с головой своей, да и отступился. А она враз вылечила. Пошептала-пошептала что-то, голову погладила — как рукой сняло.
— А что она еще может? — с замиранием сердца спросил Вовка. — Вот если… невзлюбит кого.
— Не знаю, — сплюнул Митька. — Наверное, все может. Только побоится, не те времена. Да, может, она и не вредная колдовка.
Вовке не стало легче от такого утешения. Шутка, что ли, жить вместе с колдуньей? Попробуй не угоди, так заколдует, ввек не расколдуешься.
— Сказки все это, — слегка дрожащим голосом сказал он. — Какие теперь колдуньи. Да и не было их никогда. Это все от безграмотности придумывали.
Митька пожал плечами: «Кто его знает, может, и так. Тебе-то виднее».
И хотя Вовка пытался успокоить себя: разве у отца может быть мать колдунья, — на всякий случай он решил быть с бабкой поосторожнее. Мало ли что, всякое на свете бывает.
Перед сном он, притихший, пил молоко, робко поглядывая на бабку. Бабка глянула раз, другой.
— Ты что такой смирный?
— Я ничего… Можно я к Митьке ночевать пойду?
— Еще чего удумал, места тебе мало?
— Да я так, вдвоем-то веселее.
— Какое ночью веселье. И нечего мне голову дурить. Вижу, почему так сразу удумал ночевать идти. Городской парень, а в глупости всякие веришь. — Бабка с сердцем хлопнула заслонкой в печи.
Теперь Вовка и сам увидел, что бабка и впрямь в мыслях читает. Только почему же она сказала глупости, если и вправду сразу узнала, что Вовка думал. Он решил: раз бабка обозлилась, то лучше не спать, караулить, чтоб она чего с ним ночью не сделала.
Часа два лежал он, слушал густой сочный храп бабки на печи и незаметно уснул.
В следующие дни бабка по-прежнему обращалась с ним сурово, но ничего плохого не делала. И Вовка перестал остерегаться ее. По вечерам бабка долго звала его, когда он с ребятами играл в прятки, футбол.
Он научился огрызаться, когда она точила его за порванные штаны, утерянную панаму. Но днем делал всю работу, которую бабка велела, потому что иначе она не давала ему есть.
— Обойдется, не заработал, — говорила она, если он «забывал» принести воды, натаскать сучьев для печки.
Вовка никак не мог понять, как относится к нему бабка: ни разу она не пыталась приласкать его, ни разу не поцеловала.
Он теперь бегал босиком, как все ребята, ноги были в цыпках. Время от времени бабка на ночь смазывала их ему сметаной. Ноги моментально краснели, в трещинах выступала кровь. Боль была жгучей и невыносимой. Вовка прыгал то на одной ноге, то на другой, орал… А бабка смотрела на него и смеялась. Если он орал, по ее мнению, слишком громко, она сердилась, приказывала молчать.
— Нашел чего надрываться.
— Вам бы так, — заметил как-то сквозь слезы Вовка.
— Мне? — удивилась бабка.
Она подошла к печи, голыми руками достала из загнетки раскаленный уголек и положила на внутреннюю сторону кисти. Вовка, ничего не понимая, таращился на бабку. Но когда в избе противно запахло горелым мясом, он кинулся к ней, сшиб уголек с руки.
— Зачем вы? Больно ведь. — Он увидел обугленную ранку. Вокруг нее покраснело, вздулось.
— Чтоб ты не орал по пустякам, — спокойно заметила бабка. — Человек ты, а не глупая скотина: коль надо терпеть — терпи. — И впервые ласково тронула за чуб. — А за меня не бойся, я всякого натерпелась, и будет тебе выкать на меня, не чужой чай.
После этого случая Вовка совсем перестал бояться бабку. Уважение, смешанное с теплым чувством родственной близости, заставило его по-новому взглянуть на нее. Он увидел наконец, какие загрубевшие от многолетней работы руки у бабки,
