Сташевского попросили сдать оружие, а отцу разрешили оставить. Поздно ночью мы вернулись в усадьбу, детей положили спать в одежде, а взрослые — родители, Сташевские и их «кураторы», которых прислала деревня Лобзово, — начали свои бдения. Ночь не была мирной. На пороге появилось небольшое подразделение польской армии — около дюжины голодных и сбившихся с пути солдат с офицером. Их надо было накормить и дать им отдохнуть, а наших лобзовских кураторов убедить, что за их спиной не строятся планы по восстановлению старого социального порядка. Наконец солдаты снова отправились в путь, услышав уверения отца, что в покидаемом ими анклаве мир, по крайней мере на данное время.
Вторник, 19-е, прошел тихо. Присутствие комитета успокаивало, а ощущение общей опасности укрепило связь между кураторами и курируемыми. В какой-то момент даже раздался смех, когда мать предложила в ожидании прибытия советской власти сделать членам комитета красные нарукавные повязки. Предложение с готовностью приняли. И оно оказалось весьма своевременным, потому что поздним вечером в парадное постучался советский разведотряд.
Это, по всей видимости, было элитное подразделение, командовал которым вежливый офицер, действовавший очень профессионально. За ужином — его пригласили к ужину — он показал мне свой тяжелый наган, а моему отцу — подробную карту с указаниями, как найти дом сенатора Гедройца. Разведотряд без шума удалился, и тогда мы с Тереской замыслили самый идиотский заговор, который только можно себе представить. Мы решили зарыть несколько бутылок нашего любимого вишневого сиропа в дальнем углу парка, потому что не хотели, чтобы чужаки украли наше драгоценное лакомство. Операция проводилась, когда небо потемнело и поднялся ветер. Эта идиотская затея почти наверняка не осталась незамеченной нашими кураторами, они посовещались, но особого смеха она у них не вызвала.
Последовала еще одна напряженная ночь. Этой ночью, моей последней ночью в Лобзове — я провел ее на диване и полностью одетым, — комитет неожиданно предупредили, что с полей к усадьбе приближается банда, чтобы отомстить «врагам народа». Жители деревни Лобзово тут же явились во всеоружии, встретили нападавших у дальнего входа в парк и прогнали их. Жизни Гедройцев (и Сташевских), поляков — представителей прежнего режима, были спасены лобзовскими крестьянами ради дружбы, которая окрепла за предыдущие 13 лет.
С наступлением зари среды 20 сентября ветер стих. Ранним утром, сырым и тихим, на нашей лужайке появилась советская бронированная техника. На лужайке напротив моего окна «в лучшие времена» садовник посадил маленькую серебристую ель, полагаю, что в мою честь. Тем утром я наблюдал, как по ней намеренно проехал советский танк. Из-за танков появился автомобиль с офицерами в голубых фуражках в сопровождении одного или двух молодых местных активистов, неизвестных моим родителям. Столпившись в маленькой гостиной, мы наблюдали, как отряд НКВД направляется к главному входу. В прихожей бульдог Сташевских зарычал на пришельцев. За этим последовал выстрел. По-видимому, в прихожей была хорошая акустика, потому что звук выстрела был оглушительным. Пес умер на месте. Тогда энкавэдешники вошли в гостиную, где встретил их отец, который вышел на середину комнаты, как бы принимая огонь на себя. Один из энкавэдешников сказал в сторону, что в Советском Союзе нет недостатка в свинце. Это была шутка для своих, и она вызвала какое-то веселье в духе НКВД. Ее зловещий подтекст мне был непонятен. Тогда старший, в бурке по щиколотку, встал перед отцом и сказал: «Фадей Иванович Гедройц — руки вверх!» Он знал отчество, и это поразило меня. Моего отца разоружили, обыскали и стали, с подачи местных информаторов, подробно допрашивать о тайном складе оружия в Лобзове. Никакого склада, конечно, не было, и он так и сказал. В этом его поддержал лобзовский комитет, присоединившийся к предложению моего отца обыскать дом и участок. И тут наконец все прояснилось: мимолетный визит солдат польской армии, по-видимому, соединился в сознании информатора с ночным захоронением вишневого сиропа.
Начало обыска совпало с официальным арестом моего отца. Процедура отличалась холодной корректностью. Не было предъявлено никакого обвинения, отца передали офицеру Красной армии (не НКВД), который препроводил его к поджидавшему автомобилю с военной охраной. Мать махала ему с крыльца, и я заметил, что она дрожит, но не плачет. Она не знала, куда его везут.
Тем временем обыск продолжался. Я заметил, что солдаты забирают все альбомы с фотографиями, а их было немало. Все это было для меня внове, и я завороженно наблюдал за происходящим.
Чужаки не скрывали своего интереса ко мне и моим сестрам. Мы сидели на диване в комнате у сестер, как в витрине, и один за другим входили поглазеть на нас вооруженные мужчины, пахнущие кожей и дешевым одеколоном. Среди них я заметил одну или двух женщин в форме. Посетители демонстрировали холодное любопытство. Лишь один из них улыбнулся, обнажив несколько стальных зубов.
Через некоторое время я решился слезть с дивана и смешался с чужаками, производившими обыск. Я заметил двух или трех женщин — жен наших работников, — потихоньку выносивших с черного хода узлы с постельным бельем. Это был единственный случай мародерства со стороны наших же людей, об этом позаботились кураторы. А крестьяне Лобзова вели себя безупречно. Единственной уступкой новому режиму был красный флаг, который я заметил на хозяйственной постройке. Мне хотелось бы думать, что он был водружен в том же порыве, что и красные повязки.
Позже нам рассказали об одном необъяснимом факте вандализма, произошедшем этим утром. Кучер Косовец, любимец моего отца, в приступе безумия схватил топор и начал рубить нашу милую грабовую аллею. Он не нанес ей серьезного вреда, так как кураторы успели его остановить. Я так никогда и не узнаю, была ли это ненависть или отчаяние, но надеюсь, что отчаяние.
А тем временем Красная армия методично опустошала ферму. Свиноферма целиком превратилась в бойню, но неумелую: раненые животные беспрерывно пронзительно кричали, и на этом фоне шла «реквизиция» наших лучших лошадей. Лошадей проводили перед стоявшими на крыльце старшими офицерами. Лалка (Долли), норовистая красавица — матриарх всех наших полукровок, тоже вошла в число реквизируемых. Мы знали, что она слишком стара, чтобы быть полезной Красной армии, и Тереска шепотом выразила надежду, что неминуемая кончина настигнет Лалку не раньше, чем она покажет им, как она умеет кусаться и лягаться. Гнезнинские серые тоже вошли в число трофеев, а мы скоро распрощались со Сташевскими, которых не тронули и отпустили пешком обратно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
