— Я хочу сидеть на своем старом месте,— заявил он и сам перенес свою тарелку.— Мы здесь всегда расхватывали лучшие куски.
Все стали пересаживаться, а фрекен Кайя,— Арне Оули никогда еще не видел, чтобы у нее были такие глаза,— в каком-то лихорадочном возбуждении переставляла блюда и миски. Ведь здесь было заведено, что тем, кто сидел в дальнем конце, доставались одни объедки, и до сестриц Сундбю блюдо не раз доходило с одним малосъедобным кусочком.
— Ну вот,— сказал Грентофт,— теперь порядок.
Все расселись. Фрекен Кайя поставила на стол соусник.
— Как, вы и майонез приготовили! — воскликнул Грентофт.
— Да... Но не знаю, удался ли он, я ведь,— тут фрекен Кайя вдруг густо покраснела,— так давно его не делала...
— Превосходно, превосходно!—И Грентофт сразу же приступил к еде.— А потом, когда вы всем разольете чай, вы нам заварите отдельно —как тогда...
— Как вы все помните! — сказала Кайя очень тихо.
— Да,— сказал Грентофт и облокотился обеими руками о стол.— Здесь когда-то бывало так весело!
За верхним концом стола шел громкий разговор. Спорк и Спарре сразу же сели на своего излюбленного конька— они, как всегда, рассказывали медицинские анекдоты, от которых у любого врача волосы стали бы дыбом. Молодой писатель новой школы коснулся темы изнасилования детей, вдаваясь при этом в такие подробности, что вдова Гессинг, у которой две девочки воспитывались в пансионе в Люнгбю, задрожала от ужаса и возмущения, а фру Кассэ-Мукадель, буквально пожиравшая глазами Спарре, оперлась подбородком о свою бутылку. Каттруп беседовал с фру Кант о Дарвине. Новые идеи, скандальные истории, злободневные проблемы — в пансионе все это вихрилось в разговорах за столом, как пыль на базарной площади. Фру Кант слушала, глядя на собеседника своими большими живыми глазами.
— Да, да, мне нравятся эти новые идеи,— говорила она,— они помогают лучше разобраться в нас, людях.
Грентофт съел все и попросил чаю.
Он засмеялся, увидев себя и Кайю отраженными в самоваре, как в кривом зеркале. Фрекен Кайя тоже поглядела, наливая чай.
— Вот видите, это мое зеркало,— сказала она и помолчала. Голос фру Кант — звонкий, ясный голос, как у молодой девушки,— донесся до них, и фрекен Кайя подняла голову и посмотрела на мать.— Правда, мама совсем не изменилась? — сказала она.
— Да, совсем не изменилась,— подтвердил Грентофт и тоже поглядел на фру Кант.
Внезапно растрогавшись, он сжал руку Кайи,— она была такой жесткой и шершавой.
И тут вдруг внизу, в парадном зале, где справляли свадьбу, заиграла музыка.
— Начались танцы! — закричали сестрицы Сундбю.
— И мы послушаем музыку,— сказала фру Кант.
Сестрицы Сундбю стали вертеться на стульях, по-детски пританцовывая, будто они не в силах усидеть на месте. А внизу так отплясывали, что стены дрожали.
— Знаете, Грентофт, от этого во всем доме становится весело,— сказала фру Кант Грентофту через стол.
И вдруг все за столом заговорили о свадьбах. Особенно этой темой увлеклись Лисси и Эмми. Близость зала, где все время справлялись свадьбы, приводила их в транс.
— А я вот ни за что бы не согласилась справлять свою свадьбу в субботу,— вдруг выпалила Лисси.
— Это почему? — насмешливо спросил Спорк, глядя на нее в упор. «Неразлучницы» умели как никто изрекать такие удивительные вещи, что всякий раз заново демонстрировали свою ошеломляющую невинность.
— Да что ты, Ие! — возразила ей Эмми.— Так прелестно, чтобы первый день был воскресеньем!
— Положим, для этого все дни одинаково хороши,— заметила фру Кассэ и окинула многозначительным взглядом всех мужчин, даже Арне Оули, сидевшего на дальнем конце стола.
А вот вдова Гессинг решительно возражала против того, чтобы выйти замуж в пятницу.
Грентофт и Кайя тихо разговаривали. Приглушенным голосом, неторопливо и ласково рассказывал он о своей жене и ребенке.
— Поглядели бы вы на нее... такая она добрая, нежная... вот такого росточка,— и он рукой показал какого,— такая нежная и маленькая,—повторил он и улыбнулся, словно она стояла у него перед глазами.
Фрекен Кайя молчала, и за самоваром не было видно ее лица.
Арне Оули сказал — он не спускал глаз с Кайи:
— Вы бы сами что-нибудь съели, фрекен Кайя. .
Она рассеянно взяла из его рук протянутое блюдо и
поставила его обратно на стол, ничего себе не положив. Но мгновенье спустя она вдруг подняла голову и сказала— совсем тихо и с тем же выражением, что тогда, на кухне:
— Спасибо, господин Оули.
Грентофт продолжал говорить о своем доме, о своей жене и сыне. Фрекен Кайя молча слушала, уронив руки на колени.
— Как его зовут? — вдруг спросила она медленно, сдавленным голосом,
— Георг,—ответил Грентофт и улыбнулся.
Она повторила имя.
Общий разговор за столом все еще вертелся вокруг свадеб. Фру Кант сказала:
— В этом доме, можно считать, люди находят счастье... Мне приятно об этом думать.
Фрекен Эмми заявила, что хотела бы венчаться только в деревенской церкви. Фру Гессинг поведала обществу неосуществленную мечту своей жизни: заключить брак в Торбекской часовне.
— Давайте встанем из-за стола,— предложила фру Кант.
Все задвигали стульями, а фру Гессинг продолжала доверительным тоном:
— Там ведь птички летают под крышей.
Грентофт взял руку Кайи и сжал ее.
— Да, фрекен Кайя,— сказал он,— видит бог, счастье существует, но надо уметь сперва его поймать, а потом удержать.
Рука фрекен Кайи недвижимо лежала в его руке.
— Какие у вас холодные руки,— сказал он, взяв и другую.
Она отвернулась и встала: Спарре и Спорк потребовали карты, чтобы сесть за ломберный столик, и горячей воды для грога. Быть может, капитан уже вернулся, и ему тоже что-нибудь надобно.
Грентофт посмотрел на Арне Оули — он тоже провожал Кайю глазами — и сказал растроганно:
— Вы, видно, очень привязаны к фрекен Кайе?
— Да,— сказал Оули своим мягким голосом,— ей так трудно приходится.
Они молчали. Фрекен Кайя хлопотала по хозяйству и без конца входила и выходила. Потом Арне Оули предложил Грентофту показать его комнату.
Сестрицы Сундбю опять прилипли к окну: вокруг невесты водили хоровод.
IV
Внизу продолжали отплясывать так, что весь дом сотрясался.
Тем временем вернулись гимназисты, и тут же разыгралась ссора,— всякий раз, когда открывали дверь, в гостиную врывался поток бранных слов. Дело в том, что им прислали из дома корзинку яблок, они сразу же их разделили, и каждый спрятал свою долю в ящик. И вот теперь обнаружилось, что яблоки младшего исчезли.
В гостиной дамы пока не рассаживались, а переходили с места на место, разглядывая друг у друга рукоделье.
— Что-то здесь прохладно,— сказал Грентофт, подсаживаясь к фру Кант.
— Да, да, Кайя, здесь никогда не бывает по-настоящему тепло,— сказала она в ответ.
— А мы там у себя привыкли к теплу,— сказал Грентофт.— Иногда стоит такая жара, что сил никаких нет, просто с ног валит.
И он снова стал рассказывать о Южной Америке — о полноводных реках и дремучих лесах, спускающихся к самому берегу, о диких зверях, которые, притаившись в чаще, не сводят своих желтых глаз с проходящих мимо пароходов.
Он рассказывал о странной тишине этих непроходимых лесов, опутанных лианами, словно гигантской зеленой сеткой, о солнечном свете, который, едва сквозь них пробиваясь, играет всеми цветами радуги, как на дне морском. Говорил он и о тропической ночи, в безмолвии простирающей над океаном небо, сверкающее мириадами звезд.
Фру фон Кассэ-Мукадель уже давно снова взялась за карты: девственные леса ее не интересовали.
А фру Кант все расспрашивала и расспрашивала. Вдруг ее взгляд упал на дочь, которая сидела у окна, на излюбленном месте Оули, и тоже слушала.
— Удивительно, Кайя, ты еще не спишь!
Обычно фрекен Кайя по вечерам засыпала, притулившись в каком-нибудь углу гостиной.
— Ну, здесь, пожалуй, спать не дадут,— сказал Грентофт и засмеялся. И в самом деле, поминутно кто-то входил или выходил. Каттруп, которому, видно, наскучило наблюдать за игрой у ломберного столика, спустился как раз в гостиную, подсел к ним, вытянул свои длинные ноги и приготовился слушать.
Но тут один из гимназистов крикнул, что у них кончился керосин в лампе, и фрекен Кайе снова пришлось бегать взад-вперед. От всей этой суматохи Грентофт никак не мог собраться с мыслями.
— У вас не соскучишься,— сказал он.
— Да, это верно,— согласилась фру Кант, мурлыча себе что-то под нос.— Но к этому привыкаешь.
Она снова стала, по своему обыкновению, ходить взад-вперед по комнате.
— Это все-таки живая жизнь,— добавила она.
Фру Кант уже несколько раз заглядывала к себе в спальню, намекая, что пора расходиться. А внизу танцы были в самом разгаре, слышен был даже стук каблуков. На третьем этаже распахнули дверь на лестницу, чтобы проветрить комнату. И теперь весь дом оглашали возгласы картежников.
