— Да,—сказал Грентофт, пристально глядя на лампу.— Поверите ли, фрекен Кайя была когда-то в самом деле очень хорошенькая... И у нее был такой прелестный голос,—добавил он, не отрывая глаз от лампы.
Капитан с удивлением посмотрел на южноамериканца, решив, что тот шутит.
V
В пансионе утро уже началось. Евгения, вооружившись щетками и тряпками, прошла через столовую. Она громыхала стульями, не обращая внимания на Арне, спящего на диване. Евгения была не из тех, кто считается с другими, особенно по утрам.
Она не закрывала за собой ни одной двери и со стуком распахнула окна в гостиной. Арне Оули встал и как неприкаянный бродил по комнате, пока Евгения выгребала золу из остывшей печи, рассыпая ее по всему полу.
Фрекен Кайя стояла на кухне, пытаясь сладить с керосинкой, которая упорно коптила.
Никто не проронил ни слова.
Евгения сбросила простыни с дивана на пол и вдруг, стоя, задремала. Впрочем, ее тут же разбудил крик: «Евгения!» Фрекен Кайя внесла керосинку в столовую.
Появилась фру Гессинг — теперь уже хлопали двери и в коридоре,— она отправлялась на'свою ежедневную утреннюю прогулку. На ней был серый халат и огромный чепец а ля Шарлотта Кордэ, чтобы скрыть папильотки.
Надевая пальто, она с преувеличенной любезностью спросила Арне Оули, хорошо ли он спал.
— Здесь неудобно, валик слишком жесткий,— продолжала она тем же тоном,— но вы всегда так добры.
Вероятно, она ждала, что в разговор вступит фрекен Кайя, но та молча ходила взад-вперед.
Вдруг в гостиную вошел писатель, господин Феддер-сен, в полном параде, даже при трости с серебряным набалдашником, и попросил пришить ему пуговку к перчатке.
— Бог ты мой, господин Феддерсен, в такую рань вы уже на ногах! — воскликнула фру Гессинг, затрепыхавшись, словно старая курица, услышавшая кукареканье петуха.
Господин Феддерсен пробурчал в ответ что-то не очень вразумительное, вроде: надо, мол, заботиться о своем здоровье.
Впрочем, за господином Феддерсеном эта странность водилась: периодически на него нападала охота гулять ни свет ни заря, когда весь пансион еще спал, но эта страсть к ранним прогулкам никогда не длилась больше недели-другой.
Наконец злосчастная пуговица была пришита, и писатель торопливо удалился, а фру Гессинг, притаившись за занавеской, проследила, куда он направился. Ну конечно же, в парк Эрстед — она в этом нисколько не сомневалась!
Тем временем ожил и третий этаж. Из приоткрытых дверей высовывались головы — постояльцы просили принести воды. В пансионе вообще всегда не хватало воды, словно ее покупали за деньги. Дверь в комнату Каттрупа была настежь открыта, но он, нимало не смущаясь ни этим обстоятельством, ни шумом вокруг, с довольным видом нежился в постели.
Спорку понадобилось мыло, и он протянул в щель приоткрытой двери своей комнаты длинную голую руку.
Фру фон Кассэ и сестрицы Сундбю вышли пить чай: у всех троих шеи были обмотаны платками.
Фрекен Кайя разливала чай и подавала завтрак. Как тень, скользила она в полутьме у буфета под аккомпанемент ежедневно повторяющейся жалобы фру фон Кассэ на то, что ей по ночам дует из окна и что она чувствует холод даже под периной.
— Да,—только и сказала Кайя из своей полутьмы.
Отворилась дверь спальни, и вышла фру Кант, радостная, как птица, вылетевшая из гнезда. По своему обыкновению, она тут же начала что-то рассказывать и непринужденно болтать,— ей ведь всегда снятся самые невероятные сны.
— А мне снились яйца,— сказала Лисси.
Эмми видела во сне, что она рвет розы на могиле родителей.
— Кайя, ты вечно все забываешь! Налей фру Кассэ вторую чашку чаю! — с упреком сказала фру Кант.
— Да, мама, сейчас,— сказала Кайя и принесла чай.
Сестрицы все еще обсуждали свои сны. С третьего
этажа кто-то громко позвал хозяйку, и Кайя поднялась наверх. Кухня была заставлена ведрами с грязной мыльной водой и старыми башмаками и туфлями, которые Евгения собиралась чистить. В углу стояла видавшая виды, истертая метла. Дверь в чулан, где жил Спорк, тоже была распахнута.
Спарре снова закричал, на этот раз требуя, чтобы подали сапоги. И фрекен Кайя схватила их и понесла наверх.
Каттруп вышел на кухню в фуфайке и кальсонах, чтобы почистить там свой черный костюм. Присутствие Кайи не остановило его. Все жильцы третьего этажа вообще относились к ней как к существу среднего рода.
Фрекен Кайя обходила комнаты, открывала окна, стелила постели. Потом она услышала, как заскрипела дверь у Грентофта, и он вышел в коридор. Она стояла в комнате Каттрупа и хотела было захлопнуть дверь, но не успела: он увидел ее и вошел.
— Доброе утро, фрекен Кайя,— сказал Грентофт и пожал ее холодные шершавые руки.
— Доброе утро.
Он огляделся. Кровать еще не была постелена, на сосновом столе лежала кипа потрепанных книг, тонкие мятые занавески шевелились от ветра.
— Настоящая студенческая берлога,— сказал он.
— Да,— ответила Кайя. И, разом собравшись с духом, она торопливо высказала то, о чем все время думала, что решила, пока хлопотала в утренних сумерках среди всех этих чужих людей:
— Вы не должны здесь оставаться, это не для вас. Вам надо... жить лучше...
Грентофт спросил, но без всякого убеждения, потому что ночью и утром он тоже думал о том, что невозможно привести сюда жену:
— А здесь разве нехорошо?
— О да... пришлось так снизить уровень... конкуренция слишком велика... Это не жилье для приезжих,-— сказала она и отвернулась.
Грентофт не стал возражать, только спросил, где ему поселиться. Она дала адреса, назвала цены и сказала:
— Вот напьетесь чаю и сразу же идите туда.
После того как он ушел, она еще с минуту постояла, не двигаясь. Голова была пуста, и казалось, сердце вот-вот откажет.
Потом она поднялась наверх.
Грентофт сидел возле старой фру Кант, которая все еще завтракала, не прекращая при этом весело болтать. Фру Гессинг вернулась с прогулки и отвела сестер Сундбю и фру Кассэ к окну.
— Конечно, rendez-vous,— возбужденно говорила вдова,— и представьте, с новой. Такая маленькая, юркая... в красной шляпе... Теперь мы все уже знаем, куда это он бегает по утрам... И всегда встречается в парке Эрстед...
— Гм,— фру фон Кассэ многозначительно улыбнулась,— утром он только начинает...
Сестры Сундбю пылали от негодования, но продолжали расспрашивать. Дамы стояли, сгрудившись, они перешли на шепот, доносились только отдельные слова.
— Она из театраI
Да, да! За это фру Гессинг готова поручиться головой. Грентофт отошел от фру Кант. Он наблюдал за дамами, которые перешептывались, наклонив друг к другу головы. За столом ругались студенты. В скупом свете утренних сумерек, проникавшем в комнату через одно-единствен-ное окно, все лица казались серыми.
За столом теперь сидела одна только старая фру Кант. Ее благородное, подвижное лицо было ясным, словно из всей этой сумятицы она черпала только жизнь.
Грентофт собрался уходить.
Он встал, будто стряхнул с себя тяжесть, и взял Кайю за руку.
— Что ж, раз у вас нет места, пойду поищу.
Фрекен Кайя только улыбнулась ему. Она не нашла,
что сказать. Тихо спустилась она в комнату Арне и собрала вещи Грентофта. Она делала это очень медленно, каждую вещь клала отдельно. Потом закрыла дорожную сумку. Вошел Арне.
— Это я, фрекен,— сказал он.
Кайя смутилась,' отвернулась и хотела уйти. Но Арне вдруг сжал ее руки, будто чувствуя все ее страдания.
— О, фрекен,— сказал он, чуть не плача.
Кайя застыла, и лицо ее внезапно озарилось, когда она на одно мгновенье уткнулась в плечо Арне.
— Оули,— сказала она,— я хочу, чтобы вы были счастливы.
Она отстранилась, а голос ее прозвучал нежно, как ласка.
Фрекен Кайя вышла. Арне стоял у окна и глядел поверх домов и людей в серую мглу.
Пока фрекен Кайя поднималась наверх, до нее доносилась снизу громкая болтовня: сестрицы отправлялись в церковь. А наверху фру фон Кассэ ругалась с Евгенией. Когда эта дама разговаривала с прислугой, то по тембру ее голоса всем становилось совершенно ясно, что до трех своих замужеств, принесших ей вожделенное дворянство, она, несомненно, была базарной торговкой.
Зазвенели церковные колокола. На обоих тротуарах толпились люди. У многих в руках были молитвенники.
Вдруг у Арне глаза наполнились слезами, и он заплакал, весь переполненный глубокой, неожиданной болью,— заплакал на пороге своей жизни.
