Зима тысяча восемьсот семнадцатого – тысяча восемьсот девятнадцатого года была суровой.
Выпал снег толщиной в фут; все промерзло, и снег лежал уже две недели.
Но при этом никакие разговоры об охоте не велись.
В один прекрасный день, часам к четырем пополудни, к нам явился Мокэ. Он пришел пополнить запас пороха.
Покупая порох, он подмигнул мне. Когда он вышел, я последовал за ним.
– Что скажешь, Мокэ, – спросил я у него, – что случилось?
– Вы не догадываетесь, господин Александр?
– Нет, Мокэ.
– Вы не догадываетесь, что если я пришел за порохом к госпоже генеральше, вместо того чтобы купить его у себя в Арамоне, то есть что если я прошел лье вместо четверти лье, то у меня есть что вам предложить?
– О, милый Мокэ! А что именно?
– Появился волк, господин Александр.
– Да что ты? Не может быть!
– Сегодня ночью он утащил барана у господина Детурнеля, и я преследовал его до леса в Тийе.
– И что же?
– А то, что в эту ночь я его, конечно, увижу снова и спугну, а завтра утром мы с ним расправимся.
– О, какое счастье!
– Только нужно разрешение…
– Разрешение? Чье, Мокэ?
– Разрешение генеральши.
– Хорошо, возвращайся, Мокэ, – мы его у нее попросим.
Мать наблюдала за нами в окно. И почти не сомневалась, что мы что-то замышляем.
Мы возвратились в дом.
– Ах, Мокэ! Как же ты нерассудителен, смотри у меня!
– Как же так, госпожа генеральша? – спросил Мокэ.
– Вскружить мальчику голову… Он и так слишком много думает об этой пресловутой охоте!
– Конечно! Госпожа генеральша, это, ну… это как породистые псы… его отец был охотником, он охотник, его сын будет охотником. Вам нужно смириться.
– А если с ним случится несчастье?
– При мне? Несчастье? Несчастье при Мокэ? Ну и ну! Я отвечаю за него, за господина Александра, своим телом. С ним случится несчастье? С ним, с сыном генерала? Да никогда! Никогда! Никогда в жизни!
Моя бедная мать опустила голову. Я повис у нее на шее.
– Мамочка, – сказал я, – прошу тебя.
– Но ты зарядишь ему ружье, Мокэ?
– Будьте спокойны! Шестьдесят гранов пороха, ни одним больше, ни одним меньше, и фунт пуль-двадцаток.
– Ты его не оставишь?
– Даже его тень.
– Он будет рядом с тобой?
– Плечо к плечу.
– Мокэ! Я доверю его тебе одному.
– Я приведу его целым и невредимым. Вперед, господин Александр, собирайте пожитки и идем: генеральша разрешает.
– Как, ты уже забираешь его, Мокэ?
– Послушайте! Завтра будет слишком поздно приходить за ним; на волка охотятся на рассвете.
– Как! Ты отпрашиваешь его у меня, чтобы охотиться на волка?
– Вы боитесь, что волк его съест?
– Мокэ! Мокэ!
– Э! Говорю же вам, я за все отвечаю!
– Но где же бедный ребенок будет спать?
– У папаши Мокэ, где же еще! У него будет хороший матрас на полу, простыни белые, как те, что Господь постелил на равнине, и два теплых одеяла – он не простудится, отвечаю!
– Ах, мама! Не волнуйся! Идем, Мокэ, я готов.
– Ты меня даже не обнимешь, бедное дитя?
– О! Конечно, обниму, и даже дважды!
Я бросился матери на шею и чуть не задушил ее в объятиях.
– А когда вы вернетесь?
– О! Не волнуйтесь, мы вернемся завтра к вечеру.
– Как «завтра к вечеру»! Ты же говорил о рассвете!
– На рассвете – это о волке; но если мы его не найдем, то нужно же будет ребенку подстрелить одну-две диких утки в болотах Валю.
– Еще лучше! Ты его утопишь!
– Черт возьми! – сказал Мокэ. – Если бы я имел честь разговаривать не с женой моего генерала, я бы сказал …
– Что, Мокэ, что бы ты сказал?
– Что вы сделаете из сына мокрую курицу. Да если бы мать генерала ходила за ним по пятам и цеплялась за край одежды так, как вы бегаете за этим ребенком, он никогда бы не переплыл моря и не оказался бы во Франции.
– Ты прав, Мокэ, забирай его; я потеряла голову.
И мать отвернулась, чтобы смахнуть слезу. Материнская слеза, бриллиант сердца, ценнее жемчуга Офира. Я видел, как она скатилась.
Я подошел к бедной женщине и совсем тихо сказал:
– Если хочешь, мама, я останусь.
– Нет, иди! Иди, дитя мое, – сказала она. – Мокэ прав: нужно, чтобы ты когда-то стал мужчиной.
Я поцеловал ее напоследок. Потом догнал Мокэ, уже по дороге. Пройдя шагов сто, я обернулся. Мать вышла на середину улицы, чтобы как можно дольше не терять меня из виду.
Теперь пришла моя очередь смахивать слезы с ресниц.
– Ну вот! – сказал Мокэ. – Теперь и вы плачете, господин Александр!
– Полно, Мокэ, это от холода.
Но вы, Господь мой и Бог, который подарил мне эти слезы, вы ведь знаете, что я плачу не от холода…
VIII
Мы добрались к Мокэ затемно.
Поужинали яичницей на сале и фрикасе из кролика в вине.
Потом Мокэ постелил мне. Он сдержал слово, данное матери: в моем распоряжении был хороший матрас, две белые простыни и два очень теплых одеяла.
– Вперед! – сказал мне Мокэ. – Заройтесь поглубже и спите; вероятно, завтра в четыре часа утра нужно будет начать действовать.
– В любое время, как ты скажешь, Мокэ.
– Да-да, вечером вы ранняя пташка, а завтра утром нужно будет выплеснуть на вас полный ушат холодной воды, чтобы разбудить.
– Разрешаю это сделать, Мокэ, если тебе придется повторять дважды.
– Ну-ну, увидим!
– Ты очень спешишь лечь спать, Мокэ?
– А что же вы хотите, чтобы я делал в такое время?
– Мне кажется, Мокэ, ты мог бы рассказать одну из тех историй, которыми развлекал меня, когда я был маленьким.
– А кто встанет за меня в два часа, если я буду до полуночи рассказывать истории? Господин кюре?
– Ты прав, Мокэ.
– И на том спасибо!
Я разделся и лег. Мокэ упал на кровать прямо в одежде. Через пять минут он уже вовсю храпел. А я два часа ворочался с боку на бок – мне никак не удавалось заснуть. Сколько же бессонных ночей я провел накануне открытия охоты!
Наконец к полуночи усталость взяла свое.
В четыре часа утра я внезапно проснулся от холода. Я открыл глаза.
Мокэ сдернул с меня одеяло и стоял рядом, опираясь обеими руками на ружье и с трубкой во рту.
Его лицо еле виднелось в слабом свете, исходящем от трубки, и при каждой затяжке освещалось сильнее.
– Ну что, Мокэ? – спросил я его.
– Ну… его спугнули.
– Волка? А кто же его спугнул?
– Бедняга Мокэ.
– Ах, браво!
– Догадайтесь только, куда он забрался. Не волк, а просто послушный ребенок!
– Куда же он забрался, Мокэ?
– О! Держу пари, что не угадаете! В заросли Трех Дубов.
– И что же? Он окружен?
– Еще бы!
Три Дуба называлась рощица из деревьев и кустарника размером арпана в два в центре долины Ларньи, примерно в пятистах шагах от леса.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
