отправился туда.
В указанном квартале, перед подъездом небольшого дома, я увидел полицейского в форме. Спросил у него, здесь ли О'Гар.
– В триста десятой, – сказал он.
Я поднялся на ветхом лифте. На третьем этаже, выходя из кабины, я столкнулся лицом к лицу с миссис Леггет и ее дочерью – они уходили.
– Надеюсь, теперь вы убедились, что Минни ни при чем, – с укором сказала миссис Леггет.
– Полиция нашла вашего человека?
– Да.
Я сказал Габриэле:
– Эрик Коллинсон говорит, что в субботу ночью вы вернулись в двенадцать или в начале первого, не позже.
– Эрик, – раздраженно бросила она, проходя мимо меня к лифту, – идиот.
Мать, шагнув в кабину, ласково упрекнула ее:
– Ну что ты, милая.
Я пошел по коридору к двери, где Пат Редди беседовал с двумя репортерами, сказал: «Здравствуйте», протиснулся мимо них в короткий коридорчик, а оттуда в убого обставленную комнату, где лежал на кровати мертвец.
Эксперт Фелс поднял голову от лупы, кивнул мне и продолжал изучать край тяжелого простого стола.
О'Гар, высунувшийся в открытое окно, повернулся к нам и проворчал:
– Опять, значит, будете путаться у нас под ногами?
О'Гар был грузный флегматичный мужчина лет пятидесяти и носил широкополую черную шляпу, как у шерифов в кино. Его круглая упрямая голова соображала очень неплохо, и работать с ним было удобно.
Я посмотрел на труп – человек лет сорока с тяжелым белым лицом, короткими волосами, тронутыми сединой, щеткой темных усов и короткими, массивными руками и ногами. Прямо над пупком у него было пулевое отверстие, и выше, в левой стороне груди, – другое.
– Это мужчина, – сказал О'Гар, когда я снова накрыл его одеялом. – Он мертвый.
– Что еще вам о нем рассказали? – спросил я.
– Похоже, этот и другой украли камни, а потом другой раздумал делиться. Конверты здесь, – О'Гар вынул их из кармана и прошелся по пачке большим пальцем, – а бриллиантов нет. Совсем недавно камушки отбыли по пожарной лестнице в кармане его компаньона. Люди видели, как парень улизнул, но потеряли его из виду, когда он нырнул в проулок. Высокий, с длинным носом. Вот этот, – он показал конвертами на кровать, – жил здесь неделю. Луис Аптон, бумаги выправлены в Нью-Йорке. Нам он неизвестен. В этой берлоге никто не видел, чтобы к нему кто-то приходил. Длинноносого никто будто бы не знает.
Вошел Пат Редди, крупный веселый парень – и настолько смекалистый, что это почти компенсировало недостаток опыта. Я рассказал ему и О'Гару, что мне удалось выяснить к этому часу.
– Длинноносый и покойник по очереди следили за домом Леггетов? – предположил Редди.
– Возможно, – ответил я, – но там свои замешаны. Сколько у вас тут конвертов?
– Семь.
– Значит, одного, где лежал подброшенный алмаз, не хватает.
– А что мулатка? – спросил Редди.
– Вечером собираюсь взглянуть на ее кавалера, – сказал я. – А ваши разузнают в Нью-Йорке про этого Аптона?
– Угу, – сказал О'Гар.
3. Что-то черное
На Ноб-хилле, в доме, который мне назвал Холстед, я сказал привратнику свою фамилию и попросил позвонить Фицстивену. Фицстивена я хорошо помнил: этот высокий, тощий, рыжеватый человек тридцати двух лет, с сонными серыми глазами и широким насмешливым ртом, одевался небрежно, прикидывался большим лентяем, чем был на самом деле, и любому занятию предпочитал разговоры. О каком бы предмете ни зашла речь, у Фицстивена всегда было вдоволь точных сведений и оригинальных идей – лишь бы только предмет был не совсем обычным.
Познакомился я с ним пять лет назад в Нью-Йорке, когда занимался шайкой мошенников-медиумов, нагревшей вдову торговца льдом и углем примерно на сто тысяч долларов. Фицстивен охотился в тех же угодьях за литературным материалом. Мы познакомились и объединили силы. Мне этот союз принес выгод больше, чем ему, потому что спиритическую лавочку Фицстивен знал вдоль и поперек, и с его помощью я закончил дело за две недели. Наши приятельские отношения продолжались еще месяц-другой, а потом я уехал из Нью-Йорка.
– Мистер Фицстивен просит вас подняться, – сказал привратник.
Квартира была на шестом этаже. Когда я вышел из лифта, Фицстивен стоял у себя в дверях.
– Глазам не верю, – сказал он, протянув худую руку. – Вы?
– Собственной персоной.
Он нисколько не изменился. Мы вошли в комнату, где пяток книжных шкафов и четыре стола почти не оставили места для людей. Повсюду валялись журналы и книги на разных языках, бумаги, газетные вырезки, гранки – все как в его нью-йоркской квартире.
Мы сели, кое-как разместили ноги между ножками столов и в общих чертах описали свою жизнь за то время, что не виделись. Фицстивен обитал в Сан-Франциско чуть больше года, выезжая только по выходным, да месяца два прожил отшельником за городом, когда заканчивал роман. Я перебрался сюда почти пять лет назад. Он сказал, что Сан-Франциско ему нравится, но, если возникнет идея вернуть Запад индейцам, он всей душой за это.
– А как литературные барыши? – спросил я.
Он посмотрел на меня пронзительно:
– Вы меня не читали?
– Нет. Что за странная идея?
– В вашем тоне проскользнуло что-то собственническое – так говорит человек, закупивший писателя доллара за два. Подобное мне редко приходится слышать – я еще не привык. Боже мой! Помните, один раз я предложил вам собрание моих книжек в подарок? – Он любил разговоры в таком духе.
– Ага. Но я на вас не в обиде. Вы тогда напились.
– Хересу... Хересу, у Эльзы Донн. Помните Эльзу? Она поставила перед нами только что законченную картину, и вы сказали: «Очень мило». Господи, как же она разъярилась! Вы изрекли это так искренне и вяло, словно были уверены, что она должна обрадоваться. Помните? Она нас выставила, но вы уже успели набраться. Впрочем, не настолько, чтобы взять книги.
– Боялся, что прочту их и пойму, – объяснил я, – и вы почувствуете себя оскорбленным.
Китайчонок принес нам холодного белого вина. Фицстивен сказал:
– А вы, значит, по-прежнему ловите незадачливых злодеев?
– Да. Из-за этого и на ваш след напал. Холстед говорит, что вы знаете Эдгара Леггета.
В сонных серых глазах что-то блеснуло, и он слегка выпрямился в кресле:
– Леггет что-то натворил?
– Почему вы так сказали?
– Я не сказал. Я спрашиваю. – Он снова обмяк в кресле, но блеск в его глазах не потух. – Ну хватит, рассказывайте. Оставим хитроумие: это не ваш стиль, дорогой мой. А будете упорствовать – только запутаетесь. Ну-ка, что натворил Леггет?
– У нас так не принято, – сказал я. – Вы сочинитель. Вам расскажи, сразу нафантазируете Бог знает что. Я помолчу, а вы говорите, чтобы не подгонять
