- Бессмертные желают вложить в меня священный плод, - подумала Леда.
И все произошло, что должно было случиться. Отметим лишь разницу в поведении тех, от кого исходит инициатива: женщина, решив кому-то принадлежать, может защищаться, словно разъяренная тигрица; мужчина же подплывает к своей избраннице белым лебедем.
К потерянному раю не стремись.
На ту любовь ты не имеешь права.
Былое - суверенная держава.
Вернуть назад - нестоящая мысль.
Взгляни, ведь эта женщина не та.
Была бы той она, когда приснилась.
А в этой жизни - все переменилось.
Перед тобой - чужая красота.
И ты ее обратно не зови.
Судьба былого не перемещает.
Вас искушает память той любви.
И эта память только помешает.
Простая диалектика души.
Там, в глубине, не спорят рок и случай.
Ее не береди, себя не мучай.
Спроси: "Как жизнь?"
И дальше поспеши.
Не возвратить...
Ты этот праздник справил.
Ущербны исключения из правил.
Мы всякий раз другие.
Испокон
так повелось: закон и есть закон.
Тезей и Поликарп возвращались из Колона в Афины. Ехали верхом на лошадях, как и пристало посещать этот поселок, где почитают коней. А еще потому ехали на конях, что Тезей все еще предпочитал затворяться в Акрополе, и уговорить его совершить пешую прогулку было бы трудней.
Ехали молча, молча же постояв перед этим у Медного порога. Медный порог, небольшой каменный овальный кряж, закрывающий вход в знаменитую колонскую пещеру, ведущую, по мнению афинян, прямо в преисподнюю. Стоять здесь полагалось молча. И даже приближаясь, говорить полагалось только шепотом, если уж невмоготу придержать язык.
За Медным порогом, если подойти к нему вплотную, виднелся черный провал и несколько ступеней, ведущих во тьму. Тезей, когда они здесь стояли, подумал: не перемахнуть ли через эту каменную преграду и исчезнуть, кончив со всем земным. Страха не возникло. Не страх охватил его, иное. Стоило мысленно проследить, как все произойдет, внутри Тезея вспыхнул протест. И он понял не без удивления, что привязан к своей жизни более, чем ему еще недавно представлялось. На обратной дороге в Афины Тезей первым прервал и молчание:
- Я заглянул туда, Поликарпик, - сказал он брату.
Поликарп понял его.
- Для этого достаточно заглянуть в самого себя, - рассудил он. - Теперь я не беспокоюсь за тебя.
- Я все понимаю, и желание жить... - принялся уже и рассуждать Тезей. Но ведь, правда, совсем ничего не хотелось. Казалось, что совсем ничего и не будет хотеться.
- Это ему казалось, - перебил брата Поликарп.
- Кому? - удивился Тезей.
- Тому, кем ты был.
- Но это был я.
- Не совсем. Как только человек начинает себя исследовать, он становится другим, - объяснил Поликарп.
- Разве это исследование? - возразил Тезей.
- Если ты, увлекшись чем-то, отложил трость, без которой афинянин не чувствует себя афинянином, потом начинаешь искать ее - что ты делаешь? Ты восстанавливаешь, скажем, свой маршрут и таким образом находишь эту палку там, где и не ожидал.
- Ну и что?
- А то, что ты исследуешь себя, как другого. Ты смотришь на себя со стороны. Так и с прошлым. Нынешний ты - не вполне ты.
- Но я ведь и стыжусь чего-то в прошлом.
- Правильно делаешь.
- Разве стрела во время полета не одно и то же, где бы она ни находилась?
- Но ты не стрела... Вспомни, какими мы были в детстве. Разве чистые тогдашние создания - это мы?
- Ну, уж ты-то, Поликарпик... - возразил Тезей.
- И я тоже... Потом разве ты не слышал, как говорят: теперь я совсем другой человек, словно заново родился... Человек может в жизни своей несколько раз рождаться.
- Я не узнаю тебя, Поликарпик, - удивился Тезей, - а наши близкие?
- А наши боги, - не уступал Поликарп, - а эта земля, а дети, а женщины и старики. Все это наше всякий раз, и все это - тоже мы... Я ведь о другом. Ты не сможешь изменить своего прошлого, даже если его стыдишься. Но ты можешь измениться сейчас и менять нечто вокруг. Скажем, своих палконосцев.
- К чему ты клонишь?
- Все к тому же... А, знаешь, что по-своему неизменно? Мысли. Они свободны всегда. Особенно когда близки истине. Они вольны каждому принадлежать. И тебе, каков ты сейчас, и тому, кем был прежде.
- То есть, что есть самое-самое мое, оно и - всеобщее... - удивленно уточнил Тезей.
- Умница, - обрадовался Поликарп. - Как ни странно, то же происходит и с человеческими чувствами.
- И все-таки, к чему ты все это?
- Чтоб тебя развеять окончательно... Да и твои афиняне готовы меняться, заждались уже... Помнишь, перед твоим уходом в Афины мы говорили о народовластии. Так дай афинянам народовластие... Из-за уважения к тебе они все еще терпят затянувшийся траур по твоему отцу. Но сколько можно? Они заждались перемен так, что готовы стать другими... Воспользуйся этим, дай им народовластие.
- А что, надо это подготовить, - увлекся Тезей.
- Вот! - возликовал и Поликарпик. - Вот! Этим и займись.
И тут только заметили братья, что въехали в Афины. Была бы в нижнем городе стена, как в Акрополе, то, чего доброго, врезаться в нее могли сходу. На въезде их тут же, разумеется, углядели зеваки.
- Вот они, твои палконосцы, - сказал Поликарп, словно споткнулся.
А поскольку нет на свете осведомленней зевак, то эти добровольные глашатаи, стуча палками о твердь улиц, вскоре взбудоражили весь город. Тезей ожил! - разнеслось повсюду. Одни рассказывали, что при въезде в город Тезей даже смеялся. Сами-де слышали. Хохотал, - добросовестно поправляли их другие. Заглянул в расселину преисподней, будучи в Колоне, уточняли некоторые, и расхохотался.
Кстати, о палках, служивших афинянам тростями. Остальные греки отмечали привычку обзаводиться тростями как присущую только жителям Аттики особенность. И посмеивались. Добро бы старики. А здесь и молодые без трости на улицу не выходили. Палконосцы - называли аттических афинян. Еще и стукачи. Вроде бы нелепая деталь - у всех палки в руках. Если не подумать хорошенько. А если подумать? Дело в том, что афиняне первыми среди древних греков стали в мирное время выходить на улицу без оружия. По всему остальному материку мужчины оружия из рук не выпускали. Некоторые и дома с ним не расставались. Конечно, всюду по-своему - и в Коринфе, и в Трезене, и в Спарте даже. А вот в Фивах или вокруг Фив, или в какой-нибудь Акарнании, да и рядом с Афинами, в Фессалии тоже, мужчина без оружия - разве мужчина. То-есть на землях плодороднейших. Можно сказать, такие земли сами родят. Их ковырни да семя брось. Вырастет. Не так чтоб густо будет плодов, но ведь и забот почти нет. Прямо золотые времена Крона. Потому эти земли их хозяева и обрабатывать не учились толком. Больше охранять были горазды, чем обрабатывать. А если совсем перестанут родить?.. Переберемся вон за ту гору. Туда же - если более сильные соседи выгонят. Поэтому же и деревьев не сажали - дело долгое и потому совсем ненадежное. Так и блуждали греки по плодородным материковым землям. Богатство, что под ногами, как бы и не очень считается. Единственный достаток - оружие в руках. Без него ты и шага не ступишь, и себя не защитишь, - поселки без укреплений, дороги не безопасны.
Аттика же по скудости каменистой почвы долго не привлекала к себе кого-нибудь со стороны. Потому афиняне и их соседи могли гордиться своей исконностью. Тем, что они такие же местные, как и здешние кузнечики, прямо из земли, из камней родились.
Правда, кто почище, да посостоятельней, кто с табличками не расстается и с заморскими свитками, кто горазд рассуждать о всяких отвлеченных материях, скептически улыбались. И не потому, что камни не могут в людей превращаться - все в руках богов. Нет, они считали: по-настоящему-де местные в Аттике только пелазги, которые когда-то стены Акрополя строили. Пелазги, по большей части живущие сейчас в Фессалии.
В конце концов, может быть и так, но кто же теперь это помнит. А если и помнит, то и... Важнее другое. Обитатели Аттики, постоянно живя на каменистых, непривлекательных для захватчиков землях, научились их обрабатывать. И стали получать урожай, какого без настоящего труда и на плодородье не получишь. И деревья сажали, будучи оседлыми. Недаром же богиня Афина именно сюда, на аттические камни, принесла свою оливу. И достатка в основательных здешних домах поднакопилось. Не торговый Коринф, но все-таки. И носят афиняне, пусть и шерстяные, но тонкие хитоны под плащами. И волосы закалывают, чтобы прическу хранить, золотыми булавками в форме цикад. Сродственников здешних кузнечиков. А, значит, и их самих, жителей Аттики. И когда теперь их имело бы смысл и грабить, они стали достаточно многочисленными для отпора. Нарожали поколения, сидя на месте. И изгнанники или другие какие-то перебежчики из остальной неустроенной Греции стремились под их мирные небеса. Не без имущества, между прочим. Тем, кто гол да бос, чего бежать. Ведь нужно или ремесло, или богатство.
