— Да — если говорить о лазутчиках, браконьерах и пиратах.
— Но почему только о них? Скажем, в Петропавловске мы склонили головы у могилы Чарлза Кларка, славного командира «Дискавери».
— Слава богу, одним англичанином меньше, — зло усмехнулся Патрикей. — Незачем пускаться в плаванье с чахоткой, вдобавок отсидев за братца в долговой тюрьме. Уж здесь-то я могу говорить о них всё, что думаю!
Оба француза воевали против британцев на море и понимали чувства ирландца.
За обедом — а угощать здесь умели, — гости разговорились. Коснулись даже личного.
— Патрик, вы скоро десять лет как прозябаете на отшибе от мира. Вы не преступник, а китобой, потерпевший крушение — можете смело вернуться домой… вместе с нами.
— Хотите добыть языка, по-казачьи? — подмигнул хмельной комендант. — Нет уж, месье — лучше быть русским в России, чем ирландцем в Ирландии.
— А дикие порядки? рабство, кнут? — просвещённый Лаперуз напирал.
— В Англии вешают чаще, чем тут, за куда меньшие проступки. Кто я там? простой моряк. А здесь, — Партикей огляделся, словно окидывая синим взглядом остров, — я лорд! У меня отряд казаков, пушки, ружья… и Таня, — он привлёк свою кареглазую, обнимая за талию. Женщина улыбалась — смущённо, ласково и снисходительно. — Кстати, её братья правят островами к северу. Их, Лотаревых, целая династия. Так что плывите без меня, месье! Я устал от большого моря, а море устало от меня, раз вышвырнуло сюда. Главное — угадать момент, чтоб вовремя сойти на сушу и остаться.
— Здесь не Россия, всё слишком зыбко, — намекнул Лаперуз. — Судьба переменчива, как море. Острова часто меняют владельцев…
— Знаете, чем Русь похожа на Ирландию? — неожиданно спросил Патрикей.
— Чем же?
— Она там, где наступила нога русского. Мне это сходство по душе.
«Буссоль» и «Астролябия» уплыли на зюйд-ост. Сидя в каюте под качающейся лампой, Лаперуз записывал в дневник:
«Оказалось, этот внешне беспечный человек на деле упорен и стоек. Мне довелось узнать, что незадолго до нашей встречи он с казаками выдержал штурм разъярённого войска туземцев, именуемых кумаре, а жена, сидя рядом у амбразуры, заряжала и подавала ему ружья. Когда же Патрик был ранен, она сама встала к бойнице и стреляла, в то время как ружьями занимался мальчик Mit’ka. Она взяла саблю и пистолеты мужа, руководила карательной экспедицей…»
Жан Франсуа не угадал момент и продолжал испытывать терпение моря. Даже серьёзнейший намёк судьбы — когда в том же году, два месяца спустя, на островах Мануа в стычке с аборигенами погиб де Лангль, — не вразумил его. Наконец, бурной ночью корабли Лаперуза наскочили на рифы у Ваникоро, и море поставило точку в его судьбе. Вместе с ним ушёл на дно чарующий, изящный образ милой Франции, вскоре погрузившийся в кровавую трясину революции.
А остров Рурукес — самый южный в цепи Переливных, — жил, овеваемый тёплыми солёными ветрами, а годы шли, а дети коменданта подрастали, и выросли из них — Боже, спаси и сохрани! — два сапога пара, неукротимый Митяй Марфин и рыжая как чёрт Лиза, Лиса Патрикеевна.
Путь на юг
Покойный де Лангль был прав — белые пятна быстро стирались с карты. С 1573 года по «пути Урданеты» начались регулярные рейсы манильских галеонов, появились пираты. После 1750-го контрабандная торговля с испанской Америкой стала поистине международной, а затем в Тихом океане начался китобойный промысел.
Русские в Охотске и Петропавловске едва успели сколотить судёнышки, чтобы распространить своё влияние на острова, поскольку тут было что взять.
Сочно цвела тундра, ярко пестрели сопки и долины. Артели на побережье добывали морского бобра, а в море-океане, за полуденным маревом, охотники промышляли кита. У жироварни выстроились бочки, ящики наполнялись китовым усом. Объевшись багровой китятины, валялись сонные собаки. В бухте Матери Тамары пахло рыбой и ворванью.
Мариинский Порт на Пойнамушире ждал судов из Ново-Архангельска, которые повезут в Кантон драгоценные шкурки, сорокаведёрные бочки с жиром и пудовые ящики с гибким усом. С юга шли корабли из России — до грот-бом-брамселя отполоскавшись ледяной водой у мыса Горн и перевалив пекло экватора, парусники несли в Русскую Океанию новых поселенцев.
— Это ничего, господа, что у нас тундра! — веселился Володихин, приняв чарочку горячительного. — Зато мы обеспечиваем приток капиталов, — он потёр мясистыми пальцами воображаемые монеты. — У Александрова-Паланского морской бобр не водится, и рыбы там не густо. Без тех долларов и соверенов, которые стекаются к Пойнамуширу, ел бы Бенедиктов репу с постным маслом, а не печёнки райских птичек в винном соусе…**
Айнов, заселявших островную гряду с севера, и помянутых кумар (они звали себя куамарет), в каменном веке ушедших на южные Переливы под натиском жёлтой расы, разделял вовсе не этнический барьер: все они были белыми, известными науке как австронезийцы — «южные островитяне». Границей стала… температура воды. По 40° с.ш. проходит тёплое течение Куросио; здесь растворимость кислорода в воде падает, и продуктивность морской фауны снижается.
По той же причине власти — иркутский генерал-губернатор, начальник Камчатки, а затем правление Российско-Американской компании, — отводили северным островам роль промысловых угодий, а южные считали сырьевой и продуктовой базой Русской Океании.
На Патрика Мэрфи валились всё новые и новые заботы. Камчатские начальники слали распоряжения — завести солеварню, устроить железоплавильный завод, обратить кумар в православную веру, внедрить хлебопашество, «кокорузу» и картошку, взимать с инородцев ясак, расплодить коров и лошадей.
С кораблей сходили какие-то цинготные людишки, падали на колени и крестились на сторожевую вышку:
— Господи, наконец-то доплыли! Где у вас церква? Ох, светло-то как, привольно! А сколько земли дадут — под огород, под пашню? Мы русалку в море видели — вот те крест! — и чудо-юдо кита. Нешто его едят? он — божья рыба, он Иону в чреве содержал.
Патрикей Яковлевич садился и строчил в Петропавловск: «Потребно: жести белой на церковный купол… меди котельной… гвоздей корабельных от 4 до 8 дюймов… кос-горбуш… белил свинцовых… наковален больших… плоскогубцев… рому… пороху… Иеромонах грамотный — 1 штука».
Подумал, счистил и переписал — 2 штуки! Мало ли что, запас не помешает. Рурукес велик: больше полсотни миль в длину, пятнадцать шириной, кумар четыре с лишним тысячи, из них крещёных — сотни три, и те…
— …Куда дели преподобного Пафнутия? — с рыком наседал ирландец, рука на сабле.
— Ах, светлый русский капитан! — кланялись кумаре. — Твой колдун-борода ушёл на солнце. Христос позвал его пить ягодную брагу. Теперь он наш кух — святой мертвец. Оставь его, пусть он тут лежит! От куха много пользы — свиней умножает, на картошку дышит. Мы над ним вколотим крестовину.
Кумарские борзые свиньи осквернили прах Пафнутия, разрыли его и частично съели, начиная с ног. На шее преподобного была ременная удавка.
— Никто куха не давил. Он сам. Стремился к солнцу.
Троих заложников повесили в острожке, но монаха не вернёшь. Значит, пиши владыке: «Волей Божьею помре. Для церковного устроения потребно…»
Да, лучше — 2 штуки. Пусть духовно окормляют острова. Обоим по лодке — и плывите, Бог с вами!
Явился бриг «Полтава», американской постройки, а там — Иисусе! — свояченицы с чадами, служанками, телохранителями-казаками и подарками. Клан Лотаревых в гости прибыл. Таня с Лисой встречает и целует, Митяй заправляет прислугой — куда табак, куда горох, куда муку. Сводят по сходням якутских лошадок, тянут коров — не выше северных оленей.
Напоследок спускается с борта монашек — глаза святые, голубые, бородка светлая, к груди прижата Библия, сзади крещёный камчадал гнётся под грузом багажа.
— Новый колдун-борода, — умилялись кумаре. — Может, кухом будет.
Рыжая Лиса, увидев его, чуть не задохнулась — до того в сердце вник, — и, разгоревшись глазами, с поклоном к нему, поёт:
— Благословите. Как ваше святое имечко?
Монах потупился, смущённый жаркой внешностью Лисы:
— Тихон…
— …с того свету спихан, — возник рядом зоркий Митяй. — Батюшка, велите Лизке ехать со мной на промыслы. Там женский глаз нужен, а тут от него грех один.
— А не грех девице по морю с мужиками разъезжать?! — яростно возопила Лизавета.
— Готовь припасы для похода. — Патрикей был строг. — Столько женщин в доме я не вынесу. А ты, брат преподобный, займёшь келью Пафнутия. У того пять духовных дочерей осталось безутешных, до сих пор там подметают.
Лиса металась из магазина в пакгауз, указывая, что складывать в дорогу. Сама ввинчивала кремни в ружья, щёлкала курками и для пробы привозного пороха стреляла в чурбак, воображая, что этого голова Митяя. Напоследок всадила в чурбак острогу — нА тебе! — да так, что два кумарина выдёргивали.
