— Я ушел к замдиректора! — прокричал он в конторе и лихо выбежал вон из цеха.
Заместитель директора Порываев был совсем недавно начальником производства.
— Ваши цехи надо развивать, — говорил он часто, в том числе и начальнику. — Если был бы я замдиректора...
И вот теперь он стал замдиректора.
«Он поможет, — думал начальник о Порываеве.
— Да он сам понимает не хуже меня!»
Порываев встретился начальнику в коридоре. Без лишних волос на крутой голове, он просторно шел внутри костюма и выглядел человеком, с самого детства готовившимся вырасти в значительного, крупного мужчину. Было видно, что он достаточно умен, а главное, не отвлечен умом от жизни на какие-то специальные, недоступные, не такие, как у прочих, заботы, дела.
— Здравствуй, — сказал он начальнику просто и поздоровался с ним на ходу за ладонь.
«Нет, он поможет!» — совсем уверился начальник и тут же в коридоре стал рассказывать про свои неудачи. Рассказать надо было и коротко, но и полно, надо было успеть, чтобы он не заскучал от подробностей, отнеся сразу дело к разряду известных — не каждое дело могло его захватить, для иных дел не надо обращаться к нему.
— Понял, понял, — сказал Порываев, послушав.— Этого нужно добиться в Москве, в Комитете.
Он взялся за нос и немного его покрутил, будто поправил у себя на лице.
— Я с тобой согласен, но помочь не могу. Я в Москву не поеду, не могу, ты мне веришь? А больше некому сейчас; поезжай, хочешь, сам? — добавил он
не без хитрости, понимая, что это не дело начальника цеха — бросить дела и добиваться в Москве. На лице замдиректора появилось и сразу исчезло сладкое выражение от стыда за себя, не желающее однако выказываться.
В коридоре кто-то уже приближался к нему, вынимая из папочки на ходу переписку.
— Говорят, у тебя изобретателей зажимают? — сказал замдиректора вскользь, не желая услышать в ответ оправдание, просто чтобы слово немножечко повисело, не давая начальнику уж такой перед ним безупречности, — и ушел.
Тут начальник вдруг понял, что должен, что может сейчас погорячиться, кинуть ему необычное, гордое слово, будто бы не по работе, и это подействует на него так, как надо, какой это слово имеет по словарю полный смысл.
Он, было, бросился к спине замдиректора, но замдиректора было уже не догнать.
Он подумал, подумал и позволил себе обидеться.
«Что такое замдиректора? — размышлял начальник в обиде. — Он может заменить собой любого директора. Будет хороший директор (а сейчас у нас хороший), он заменит хорошего, будет плохой — и тогда ему придется заменять собой плохого, что же делать, и продолжать его линию в разных вопросах. При этом он делает вид, что хотел бы всегда заменять только самых отборных, самых лучших, добрейших директоров, — но теперь мне сдается, будто ему все ж приятнее заменять собой плохого; и значительно легче».
— Но ведь свой человек, понимающий нужды! — удивился он снова. — Никак не пойму.
Вечером он горестно напился дома, чего никогда обычно не делал, и даже не один, а в присутствии всех домашних, и не водкой, а нехорошим дагестанским вином. Выпивши, совсем не пошумел, как другие люди, тихо лег на постель и тяжело задремал.
А назавтра, закончив какие можно дела, он собрался и уехал в Москву, в Комитет.
7. ПО РОДНОЙ СТРАНЕ
Он часто ездил по родной стране, а не дальше.
Отправляясь в столицу — в большой, быстрый город, где недолго любому и утеряться, начальник надел толстый шарф до ушей, втайне надеясь добавить себе ощущения личности; и добавил.
Скорый поезд тронулся, набирая движение, оставляя провожающих вне пределов окна. Газета, лежавшая смирно около урны, вдруг заволновалась, подымая углы, будто сразу же не в силах подняться сама, а потом понеслась, закружилась над самой платформой, подхваченная железнодорожным ветром.
Стали появляться и заполнили всю картину вагоны от разных составов, случайные с виду постройки, грузы, положенные не основательно, а пока, магазин возле переезда, который всегда называют железнодорожным, во всех городах и у разных вокзалов. Дома, даже новые, казались построенными неправильно, потому что из них (представлялось) были видны и слышны целый день поезда.
Поезд гудел и гудел на ходу, давая всем знать, что не собирается останавливаться у маленьких, еще внутри города, остановок. Миновали товарную станцию — перевалку. Это слово всегда вызывало у начальника горечь, потому что значило, что на этом месте что-то куда-то переваливают в беспорядке. Он закрыл глаза, чтобы не глядеть пока вокруг, потому что не знал, не решил еще для себя, что нужно сделать для упорядочения этой картины.
Может быть, он и вздремнул, потому что когда поглядел за окно, поезд ехал уже мимо белых полей. Кругом находились большие просторы, лишенные видимого порядка. Вся равнина вертелась вокруг озерка, озерка незамерзшего, несмотря на погоду. Видно, лед все не мог получить такой силы, чтобы закрыть вдруг поверхность всех вод, на полях и в лесу.
Далеко по линии горизонта выступали из мелкого леса железные мачты, неслй мимо поезда свои высокие вольты, опасаясь приблизиться к самой дороге, опасаясь близости к своему тихому, гудящему напряжению.
Поезд быстро отталкивал землю назад, и она легко кружилась со своими домами, огородами, улицами и неровной почвой, с сутулыми копнами, посаженными серединой на кол, с частыми прутьями — это кустарник, и вдруг над кустарником подымается дерево — голое, без листьев, но в засохших цветах.
«Берегите наши леса — они ваши», — пытается власть убедить население с блеклых плакатов; но оно неубедимо.
Рядом с поездом долго тянулась вторая ветка, мелькавшая шпалами в неодинаковом ритме. По ее блестящим на спинах, обкатанным рельсам ехала в окошке вагонная тень. Потом ветка стала неудержимо сближаться с составом и вдруг отчаянно бросилась ему под колеса и пропала.
Дальше пошла уже одна колея.
От деревни к деревне шел старик, переставляя палочку из-за себя вперед по тропке, а потом обгоняя ее на ходу. Старик был на середине своего пути, и из поезда проглядывался этот путь из конца в конец, как будто он был прочерчен — и поезд быстро проехал мимо.
«Почему он идет? почему не поехал? Что там ходит: грузовик? или лошадь? И куда он идет?» — успел подумать, проезжая, начальник.
Поезд мчал все быстрее, и люди, идущие себе по делам, на этой скорости выглядели без суеты, будто остановленные, как картины природы.
На той же скорости проезжали и станции, проходя в том же темпе сквозь их беспорядок. Небогатое окружение железной дороги, неправильно застроенное, раскопанное и заваленное разными материалами, которые вдруг да понадобятся, если авария, с канавами, лесообсадками разного роста, — было все как обычно. Стучали мосты. От будок смотрителей звук отражался, как мячик.
Внезапно открылась лесная дорога, по которой стрелочник в новой форме нес на спине, пригибаясь к дороге, охапку сена. За ним виднелся у дороги стожок, выеденный донизу вокруг своего шеста.
«Зачем так много, так часто накошено сено и сложено всюду в стожки за оградой? Или всюду так много скотины? — размышлял начальник. — Тогда скотина должна бы жить стадом, а для стада такие стожки ни к чему — больно малы».
К каждой новой копне ходит своей человек. Дергают из серой копны, изнутри, почему-то очень зеленое сено и несут на себе через горку в дома. В каждом доме их ждет, очевидно, корова.
«Для чего же каждому надо носить? Пусть бы одни носили, а другие делали для них совсем другое, например...» — Что например, так начальник и не придумал.
Двое в длинных тулупах ставили на крыше деревянного дома высокую антенну на огромном шесте, надеясь достигнуть Москвы в телевизоре.
— Телевизор... — приятно сказал себе начальник и улыбнулся, как знакомому по работе.
Гипсовый солдат, уменьшенный в размерах, но с полной выкладкой амуниции, в плащпалатке и каске, день и ночь стоит над своей могилой — один, посредине широкого белого поля, наклонно спускающегося к болотине.
И вдруг все завалено желтыми дровами, в кучах, в клетках, рассыпанными по бокам от внезапно отделившейся вправо дорожной ветки. Между дров, подымаясь на взгорки, качаясь и заваливаясь набок, как лошадь, разъезжал почему-то мотоциклист в черной шубе.
«Нет, — подумал начальник, озираясь кругом будто с той высоты, что давала ему скорость поезда.
— Все же мало у них красоты и порядка. Ездят по дровам на мотоцикле — зачем ездят? Кругом земля неровная, в неровностях вода. Почему не устроить им ровную землю? Было бы проще пройти и проехать. Вот плотник (плотник, поднявши топор, загляделся боком на поезд) — он строит, наверно, в колхоз новый дом. Почему бы ему не построить такой дом, как в городе — ну, конечно, поменьше? Он ведь лучше, удобней, — а построит избу. Нет, всё же сами они виноваты во многом. Нужен всё же обмен лучшим опытом. Вот у нас...» — подумал начальник, и снова стала расти в нем картина цеха, картина правильного совместного труда для общей цели, с половины восьмого до четверть четвертого, цех незаметно улучшался у него в воспоминании, разрастался, поднимался, приближался к увиденному во вчерашнем сне и вскоре вытеснил небогатую красоту за окном, которая развивалась все дальше, но по-прежнему для него непонятно, неверно, со своим среднерусским хорошим лесом, прелестью полей, дачных речек, прудов, узких троп, по которым, казалось, легко пробираться, с телеграфным столбом, только вынутым у дерева из коры, с деревянными спокойными домами без удобств,
