с его исступленной мечтательностью? Что родственного в их судьбах, характерах, устремлениях? По-видимому, ничего. И все-таки…
Иван Алексеевич медленно закрывает книжку и ставит ее на место. Потом так же медленно подходит к столу и останавливается перед рукописью. Он смотрит на эти листки, покрытые неровными строками, и не видит их. Он очень далек сейчас от всех этих калориметрических определений, от этого письменного стола, от дома.
За спиной его раздаются тихие, шаркающие шаги. Дверь кабинета приоткрывается. В дверном притворе возникает Рина Афанасьевна в розовом фланелевом халатике с голубыми обшлагами и в туфлях на босу ногу.
— Иди спать, Ваня. Довольно тебе. Завтра рано на работу.
Иван Алексеевич вздыхает и начинает складывать листки рукописи, потом поворачивается и идет к порогу. Но тут он останавливается и говорит, поморщась от досады:
— И кто это тебя надоумил? Розовое — и голубые обшлага. Ужасно.
Рина Афанасьевна ничего не ответила и, повернувшись, пошла в спальню. Иван Алексеевич постоял с минуту и тихо пошел следом за ней — задумчивый и насупленный.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Так было вчера. До этого было много таких же «вчера», очень много.
Но сегодня все было как-то иначе. Сегодня. Темные тяжелые двери закрылись за ними, и они вошли в поздний апрельский вечер. Чудесно хороши апрельские вечера в Ленинграде с их весенней свежинкой, с акварельными лимонно-розовыми закатами, с неповторимым полусветом — предвестником белых ночей.
Только что отзвучавшая музыка словно продолжалась в этом апрельском полусумраке. Вечер был невесомо легок, и все делалось легко, без раздумья, без удержу. Иван Алексеевич ощутил эту легкость прежде всего как свободу в общении с окружающими. Пять минут тому назад, столкнувшись в раздевалке со своей соседкой, он легко заговорил с ней о концерте, и вот они вышли рядом на улицу. В лицо ударил влажный ветерок.
— Легко. Правда? — спросил вдруг Иван Алексеевич.
Она, казалось, ничуть не удивилась этому вопросу, как не удивилась давеча в зале его возгласу «спасибо», и молча кивнула головой.
Они перешли улицу и, не сговариваясь, вошли через низкие воротца в противолежащий садик. Прямо против ворот стоял на четырехгранном граните бронзовый Пушкин. Он стоял здесь всего год, и к нему еще не привыкли. Они тихо обошли памятник вокруг и стали напротив него, спиной к воротам. Пушкин стоял и смотрел поверх их голов вперед. Он стоял кудрявый, оживленный и, протянув вперед правую руку, декламировал.
— Что? — спросила она, и, как давеча, он сразу понял ее вопрос.
Вместо ответа он стал читать негромко:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье…
Он прервал стихи так же внезапно, как начал их, и повернулся к ней лицом. И она тотчас кивнула головой.
— Да. Пожалуй.
Она была согласна с ним. Она была согласна, что легкий бронзовый Пушкин читает именно это. «Я помню чудное мгновенье…»
Он взял ее руку и слегка пожал. Он благодарил ее этим за то, что она понимает все. Может статься, она и мысли его понимает и слова вовсе не обязательны для общения. Пожалуй. Он бы во всяком случае нимало не удивился, если бы так и оказалось. Странно. Они ведь впервые видятся. Он не знает даже ее имени.
— Как вас зовут? — спросил он быстро.
— Таня.
Он остановился (они уже снова шли вокруг памятника). Потом задумался. Потом глянул на бронзового Пушкина и кивнул головой:
— Таня — это хорошо.
Она усмехнулась.
— По-моему, ни хорошо, ни плохо. Обыкновенно.
Иван Алексеевич помедлил, потом сказал с упряминкой:
— Нет. Хорошо. И очень вам идет.
Он бегло оглядел свою спутницу и неожиданно для самого себя спросил:
— Вы далеко живете?
— Не очень. На Второй линии Васильевского острова. Я домой всегда пешком хожу с концертов.
Он кивнул головой, и оба пошли к Невскому. Вышло это как-то само собой и опять без сговора, как давеча, когда они перешли в садик к Пушкину.
— И часто вы в концертах бываете?
— Да. Я ведь музыкант.
— Ах вот оно что.
Она поправилась.
— Вообще-то не совсем еще музыкант. Пока консерваторка только.
Она порывисто повернулась к нему лицом.
— Правда, вам понравилось сегодня?
— Да. Очень.
— Все понравилось?
— Все.
— Все одинаково?
— Пожалуй.
— А если точней?
— Право, затрудняюсь, Танюша. Видите, общее-то впечатление от концерта очень ясное. Оно хорошее. Мне приятно было слушать…
— «Приятно», «приятно», — перебила она почти раздраженно. — Как приятно? И что приятно? Гайдн? Или Моцарт?
— И то и другое. Они ведь очень близки друг к другу.
— Вы уверены в этом?
Она вскинула брови и тотчас прихмурила их.
— Ну да, — сказал он твердо. — Почему бы и не быть мне уверенным. И почему вы так смотрите на меня?
— Как смотрю?
— Ну так, как будто я говорю…
— Как будто вы говорите несуразицу?
— Вроде того.
— Ну, так поздравляю. Не вроде, а так и есть.
— Но почему? — удивился он. — Я не совсем понимаю.
Она закусила губу в досаде и заговорила сердито и быстро:
— Значит, так-таки и не понимаете. Эх вы! Да ведь моцартовская Деревенская — это шутка. Шутка, понимаете? Там, ну что там — ну пародируются неопытные музыканты какого-то провинциального милого захолустья. А гайдновская Прощальная — это же трагически, это философски. Ведь это ощущается с первых же аккордов — тревожных каких-то, взволнованных.
— Я не помню первых аккордов. Но ведь это все-таки тоже шутка. Да вот и в программе рассказывается, как Гайдн написал эту симфонию в отместку за не данный музыкантам отпуск. Не даете, отпуск — вот музыканты сами уходят.
— Куда? Куда они уходят? — чуть не крикнула Таня.
— Как куда? В отпуск. Ну, символически как бы, но все-таки… Так и в программе написано.
— Чепуха написана в программе. Чепуха на постном масле. Не в отпуск, а в небытие. Поняли? В небытие они уходят. В прежнее время, когда не было еще электричества, у каждого пюпитра горела свеча. И вот музыкант, кончив свою партию, тушил свечу. Он уходил в мрак. Поняли? В мрак небытия. Не просто музыка кончалась, а песнь его жизни. Прощальная песнь. А вы — отпуск.
— Почему я? Не только я.
— Не только вы. Конечно. Но это, по-моему, не должно очень уж утешать вас.
Она замолкла, и некоторое время они шагали молча и неспешно. Вечер густел, темнел, переходил в ночь. Ярче проступали звезды. Иван Алексеевич протянул к ним руку.
— Смотрите. Вон две звездочки. Над Ростральной колонной.
— Вот эти, близко одна к другой?
— Близко? — живо вскинулся Иван Алексеевич. —
