Увидев спешащих из здания вокзала людей и поняв, что, видимо, сейчас подойдет поезд. Святой отхлебнул из бутылки и, швырнув ее в сторону, вышел на слабо освещенный перрон. Через несколько минут пассажиры громко стучали в двери вагонных тамбуров. Была глубокая ночь, и спавшие проводники не спешили открывать двери. Взявшись одной рукой за поручень, Олег подпрыгнул и, второй рукой ухватившись за ручку вагонной двери, толкнул ее, она легко открылась. Забросив тело в тамбур, Святой высунулся на улицу, и громко свистнул. Увидев, что пассажиры заметили его и побежали к распахнутой двери, он, слегка пошатываясь, побрел в вагон.
Отдать билет было некому. Поболтавшись в поисках проводника минут пять, Олег нашел свободную полку и, бросив на нее вместо подушки свернутый матрас, улегся. Надо было бы кемарнуть, но уснуть он боялся, почему — то казалось, что может очнуться от этой прекрасной яви опять где-нибудь в вонючем бараке. Покачивая вагон, стучали на стыках колеса. Пьяно ухмыляясь, Олег вспоминал другой поезд, уносящий его от родного дома четырнадцатилетним пацаном. Матовые окна, серые решетки, стриженые головы, лай овчарок конвоя и щемящее чувство одиночества в душном столыпинском вагоне, до отказа набитом арестантами.
Тихо разговаривая, пассажиры укладывались спать. За перегородкой слабо захныкал ребенок, заставивший Святого отвлечься от воспоминаний, он встал и, стараясь не шуметь, стал пробираться в тамбур. Проходя мимо служебного купе и услыхав там голоса, Олег постучал в дверь.
— Заходи, — молодой белобрысый паренек с растрепанной прической приветливо приглашал Святого войти.
— Пузырь не продашь? — Олег полез в карман.
— Падай, бухать будем, а деньги спрячь, не надо, — паренек поставил на столик еще один стакан и, наливая в него водку, пояснил, — Серега жениться надумал. Вот пропиваем его.
— Серега — это я, — подтвердил, широко улыбаясь, второй парень. — А ты за что пить будешь?
— А я, братцы, за жизнь новую. Три часа назад из кадушки вылез. — Святой изобразил пальцами рук решетку.
— За это можно, — белобрысый поднял свой стакан — далеко едешь?
— До Читы — Олег подал ему билет.
— В девять прикатим. Давайте дернем — Серега взял стакан и подал его Святому.
Приятно и спокойно было Олегу разговаривать о всякой чепухе с этими парнями, которые не лезли к нему с расспросами о его тюремной жизни. Приятели о чем — то болтали, захмелевший Святой привалился боком в угол купе и задремал.
Снилась малолетка — в ментовской кондейке голосом Кобзона надрывался транзистор: «Это время звучит — БАМ, на просторах глухих — БАМ и седая тайга покоряется нам». На решке чирикали воробьи.
— Вот блядство, июль на улице, а у тебя чирей на шее, — матерился Весна — сейчас мы его, суку, выдавим на свет божий.
Он снял с себя рваную куртку с надписью на рукаве «Штрафной изолятор» и накинул грязный уголок материи на чирей.
— Держи глаза, Олега, а то выскочат.
— Все тебе хаханьки, — беззлобно огрызнулся Святой, — давай, урод, дави, как будто это не мой горб, а твой злейший врага.
Последние аккорды песни он уже не слышал, Паха даванул на совесть…
— Все, брат, приехали, — проводник тряс Олега за плечи.
— Сколько время? — Святой растирал руками занемевшую от неудобного лежания шею.
— Почти десять, немного опаздываем — белобрысый взял совок, веник и вышел из купе.
В тамбуре Олег отворил дверь вагона и, высунувшись на улицу, зажмурился от яркого солнца, которое мешало ему смотреть на приближающийся город. Не дождавшись полной остановки поезда, он спрыгнул с подножки на мокрый асфальт железнодорожной платформы. Желтеющие тополя, шумная, пестро одетая толпа людей, спешащая через привокзальную площадь и не обращавшая на Олега внимания, вполне устраивала его. Привалившись спиной к бетонной урне и опустив кудлатую, давно не мытую голову на колени, мычал о чем-то своем ранний бич. Трусившая мимо собачонка остановилась возле него, приветливо помахивая обрубком хвоста, она подняла заднюю лапу, и пустила струю мочи на мятый пиджак бича. Сделав пару больших шагов, Святой пнул наглого кобелька под зад. Тот, с перепугу истошно вереща, как будто его убивают, прижал уши и, брызжа во все стороны ссаньем, стрелой помчался вдоль состава.
— Эй, чучело, вставай.
— Че привязался? — поднял глаза бич, и его серое от сажи лицо покраснело.
— Привет, Боряня, — присел на корточки Олег — краснеешь, значит, еще не все потеряно. Ты же в зоне на человека походил, помнишь? Всегда чистый и опрятный по лагерю шарахался, а на воле на тебя пес вокзальный прудит. Если срок поймаешь, как за колючку пойдешь, ты же опустился уже ниже городской канализации, приличные каторжане за одним столом с тобой жрать не будут.
— Все, Святой, гадом буду, завтра в бюро по трудоустройству шагну, пахать начну, хватит. Дай трешку опохмелиться?
— На — Олег сунул в карман зеленого френча пятерку — работать такого возьмут, по-моему, только пугалом на колхозные поля. Я и не уговариваю тебя вкалывать. Воруй, главное в свинтуса не превращайся.
***
В тени кирпичной пятиэтажки, расставив на широкой крашеной скамейке шахматы и сделав умные лица, играли двое пацанов.
— Слабовато ты сегодня плетешь интриги.
— Да неохота, — перевернул на доске фигуры Эдька и, встав на спинку лавки, сунул голову в открытое окно кухни.
— Мама, — крикнул он — Олега точно сегодня приедет?
Пожилая женщина с большим шрамом на лице, который подарила ей автомобильная авария, выпрямилась от духовки газовой печки, куда садила пышный пирог и, не отвечая, прищурив близорукие глаза, смотрела через голову сына. С ресниц сорвалась на передник одна слеза, другая.
— Мама, ты что? — испуганно обернулся Эдик и, истошно заорав, переворачивая и скамью и шахматы, помчался навстречу старшему брату, который с интересом рассматривал белые коробки домов, которых на этом пустыре и в помине не было, когда он садился в тюрьму.
— Полегче ты, вурдалак, с ног собьешь, — радовался встрече Святой, — сколько тебе лет-то?
— Четырнадцать недавно исполнилось.
— Ростом-то почти с меня стал, ну-ка давай смеримся. В рот меня мама целовала, — удивился Олег, когда Эдькина макушка уперлась ему в нос, — вот орясина, сколько в тебе сантиметров?
— Сто семьдесят.
— Значит, во мне где-то сто семьдесят восемь. Перерастешь братана скоро, а, басурман? На вокзал почему не прибег?
— Отец не пустил, маленький, говорит, еще.
— Это ты-то маленький? А может, он и прав.… Для родителей мы до пенсии детьми будем. Ну, пошли, где мать?
