Он зашёл в магазин и минут десять разговаривал с продавщицей.
— Так, — сказал он, выходя, — оперативное время 13 часов 8 минут. Сейчас мы обедаем и за дело. Он накормил нас рыбными консервами и плохим хлебом, пили мы тёплый густой сливовый сок. Всё это он купил в магазине и поел с нами. Трапезничали мы молча, сидя на скамейке возле магазина. Две ложки и вилку он взял у продавщицы.
Потом мы пошли мимо двухэтажных деревянных домов. Людей практически не было видно, только из открытых окон доносились звуки работающих телевизоров. Возле одного такого дома мы остановились. Хамовский приказал его ждать, зашёл в грязный тёмный подъезд и стал подниматься по лестнице. Его не было долго, минут сорок. Мы уже начали маяться. Я ужасно устал от молчания. Мы молчали всю дорогу. Хамовский и Беридзе были ещё те собеседники.
Наконец наш боцман вернулся и не один. С ним вместе шёл худой, весь испитой и бледный мужичок в тренировочных штанах и желтой флотской офицерской рубашке. Рубашка была грязная и заправлена под резинку штанов. На ногах у него красовались шлёпанцы, которые хлопали по пяткам при ходьбе.
— Вот, — сказал Хамовский, — это Эдик! Мой друг и брат. Для вас, пацаны, это Эдуард Павлович! Когда-то на крейсере «Суворов» его боялись даже больше меня. Он был самый страшный мичман.
Эдуард Павлович смотрел куда-то мимо нас и был здорово пьян.
— А тебе, Эдик, — продолжил Хамовский, — имена и звания этих салаг знать не обязательно. Разве это моряки, — сказал он и подмигнул нам.
Эдик плюнул и пошёл куда-то влево, не сказав ни слова. Хамовский пошёл за ним, а мы потащились следом. Мы прошли мимо каких-то сараев и сараюшек, каких-то углярок и деревянных клетушек и приплелись к гаражам. Их было несколько, кирпичных гаражей с ржавыми воротами. По мусору и жухлой траве перед этими воротами было ясно, что машины здесь не держат, а если держат, то пользуются ими очень редко или не пользуются вовсе.
Эдуард Павлович подошёл к одному из этих гаражей, вытянул из кармана связку ключей на длинном кожаном шнурке. Он поковырялся с висячим замком, не сразу, но всё-таки открыл его и распахнул перед нами ворота.
В гараже никакой машины не было, там вообще почти ничего не было. Пара ящиков из-под снарядов, какой-то хлам по углам и в самом центре стоял тот предмет, который вскоре станет для нас с Джамалом и бременем, и жребием, и мукой. Предмет был большой, железный, ржавый и явно кустарного производства. Это был трансформатор, очевидно сделанный умельцами в незапамятные времена.
— Вот, — сказал Хамовский, — щас мы его отнесём на корабль. Хватайте его, мужчины, — это было сказано нам.
Эдуард Павлович сел на ящик и весь обвис и обмяк. Мы так до сих пор и не слышали его голоса. Он сделал какой-то неопределённый жест в сторону Хамовского, тот тут же подал ему сигарету и щелкнул зажигалкой.
— Эдик, оставь себе пачку, — сказал Хамовский.
Эдуард Павлович протянул руку, Хамовский вложил в неё пачку дешевых сигарет без фильтра.
А мы с Джамалом с ужасом изучали трансформатор. К нему страшно было прикоснуться. В нём жили и умерли многие поколения пауков и их жертв. Пыль времен въелась в него, а ржавчина слоилась лохмотьями. Мы, в своей чистенькой выходной суконной форме с содроганием прикоснулись к трансформатору.
Мы взяли, подняли его, ощутили вес (я думаю, килограмм 55-60) и вынесли трансформатор на солнечный свет. Хамовский же что-то говорил Эдуарду Павловичу, но тот молчал.
— Ну ладно, Эдик, посиди здесь, — ласково говорил наш боцман, — посиди. Я буду заглядывать, держись.
Он вышел из гаража с грустным лицом.
— Какой был моряк! — тихо и как бы сам себе сказал он. — Ну-ка схватили и бегом на корабль, — рявкнул Хамовский на нас, задымил сигаретой и зашагал, не глядя на наши действия. Эдуард Павловича мы больше не видели и слова от него не дождались.
Как описать наши муки. Это были действительно муки на грани и за гранью отчаянья.
Во-первых, трансформатор невозможно было нормально ухватить руками. Острые края ржавого металла удавалось зацеплять только пальцами. Во-вторых, трансформатор был тяжелый, в третьих мы с Джамалом были очень разного роста, в смысле, он был много выше меня, в четвёртых, дорога шла то взбираясь на сопку, то спускаясь с неё, в пятых — 11 километров, в шестых, было очень обидно, всё-таки воскресенье… и много других более или менее существенных факторов.
Очень скоро мы могли двигаться вперед только короткими перебежками. Мы брали трансформатор, поднимали его, при этом Джамал нагибался, а я, наоборот, старался выпрямиться как можно сильнее. Мы пробегали шагов десять-двенадцать и почти бросали нашу ношу в пыль. Потом мы стояли, тяжело дыша, несколько секунд, менялись местами и передвигались ещё на десять-двенадцать шагов. Иногда Беридзе курил.
Хамовский же уходил далеко вперед и стоял или сидел, дожидаясь пока мы дотащимся до него. Как только мы приближались, он уходил опять далеко-далеко.
Мы пытались соорудить ручки из наших ремней, но ничего сколько-нибудь технологичного у нас не получалось. Мы только исцарапали и попортили черные поверхности наших ремней.
Потом мы сняли наши гюйсы (ну в смысле, наши трёхполосые воротники) и чехлы с бескозырок. Мы обмотали ими разбитые в кровь руки. Вскоре эти обмотки истрепались и не спасали вовсе. Очень хотелось пить, но об этом не было смысла думать. Потом захотелось есть. Потом, не то чтобы расхотелось, а просто ощущение усталости, боли и обиды вытеснили чувство голода.
На корабле давно пообедали. Посмотрели кино, поужинали, и все свободные от вахты предавались приятному и редкому воскресному безделью. Кто-то писал письмо, кто-то курил сидя на верхней палубе. Офицеров на корабле почти не было и можно было просто слоняться… Я любил эту воскресную вечернюю негу… На корабле уже выпили вечерний чай и кто-то наверняка поделил наш с Джамалом сахар и масло. А мы всё двигались и двигались. Трансформатор перемещался в пространстве благодаря угасающим усилиям двух голодных, злых и отчаявшихся молодых военных моряков.
Когда мы перевалили через последнюю сопку и увидели наш корабль далеко внизу, там уже ложились спать. Мы потащились вниз, и вдруг трансформатор вырвался из наших истерзанных рук и покатился вниз, туда, где медленно спускался Хамовский.
— Шуба! — по привычке крикнул я.
Хамовский оглянулся, сделал шаг в сторону, и трансформатор прокатился мимо, боцман проводил его глазами, а потом мы видели, как трансформатор ударился о дерево и замер. Мы побежали вниз.
— Вы что, моей смерти хотите? — спокойно спросил Хамовский, когда мы пробегали мимо него.
Когда мы затаскивали трансформатор по трапу на корабль, корабль уже спал крепким сном. Мы же были ни на что и ни на кого не похожи. Боцман тоже подустал. Но мы добрались! Всё было уже позади…
— Куда его, пожалуйста? — спросил Беридзе, и в его голосе не было обычной гордости. Была усталость и едва сдерживаемая обида.
— Сюда, — сказал Хамовский и указал на люк в палубе.
Через каких-нибудь 10 минут со всей отчётливостью выяснилось, что трансформатор в этот люк не входит и никак не может войти, а другим способом в нужное Хамовскому помещение попасть было невозможно. Люк был маленький, а трансформатор большой. И с этим ничего практически сделать было нельзя. Просто нельзя.
Мы стояли с Джамалом в полном изнеможении и изумлении и смотрели на Хамовского. А он пытался прикурить сигарету, но его зажигалка искрила и никак не зажигалась. Он тряс её, продувал, опять тряс, как будто ничего не случилось.
— Ничего! — сказал он нам на нас не глядя и продолжая трясти зажигалкой, — Завтра обратно отнесём.
Воцарилась тишина, показалось даже, что ветер стих и перестал свистеть в антеннах и мачтах. Только зажигалка щелкала и щелкала и вдруг дала пламя. Хамовский затянулся и выпустил дым.
В этот момент наш корабль и все другие рядом стоящие корабли содрогнулись от немыслимой силы крика. Этот крик издал Джамал Беридзе. Ещё крик не замер и не иссяк, как он схватил трансформатор, кажется совсем легко его поднял, дошёл тяжелыми шагами до борта и выбросил трансформатор за борт. Раздался плеск, и снова воцарилась тишина. Джамал же повернулся к Хамовскому и уставился на него горящими и искрящимися глазами.
Хамовский стоял неподвижно и курил. Лицо его было спокойным, глаза щурились от дыма. Он курил так, что сигарета исчезала на глазах, как медленно втягиваемая в рот макаронина. Прошла минута. Хамовский докурил, выпустил последний дым и метнул окурок за борт, тот полетел искря. Хамовский продолжал смотреть на Беридзе. Я весь похолодел и ждал…
— Да и хуй с ним, — тихо сказал Хамовский, коротко махнув рукой. Сказал и ушёл.
В тот момент передо мной открылось величие мудрости, которая была растворена в мире, но не являлась мне так явно. Я понял тогда, что мудрость присутствует всегда и везде, только она растворена и не бросается в глаза. Но именно она сообщает регулярные и повторяющиеся движения всему-всему. Я успокоился сразу, из меня вышла обида, и мне стало легко. Обиды не осталось, как будто какой-то рубец исчез, полностью зарубцевался, и даже нельзя было найти место некогда кровоточащей раны.
