В шашках, где ходы фигур совсем просты, просмотры происходят намного реже».
И далее: «неоднократно уже обращали внимание на то, что государственные мужи, известные своим незаурядным умом, отдавали игре в вист предпочтение перед шахматами. И в действительности нет никакой другой игры, которая в такой же степени стимулировала аналитические возможности мозга, чем вист. Самый лучший шахматист среди всего христианства всегда будет всего лишь самым лучшим шахматистом. В то время преимущество в висте является предпосылкой преимущества во всех тех сферах, где ум должен сражаться с умом».
Решающей является матовая идея!
Довольно! Эти цитаты убедительно доказывают, что гениальный сочинитель «Ворона», блестящий автор «Эврики» и «Диалога между Моносом и Уной» в данном случае либо сам грубо ошибся, либо по неизвестным причинам сознательно вводит в заблуждение своего читателя. Шахматы нельзя сравнивать ни с одной игрой за столом, а именно, по одной принципиальной причине, которая накладывает на шахматы отпечаток искусства. Другие игры при этом не унижаются, но ставятся на свои места.
Принципиальная разница между шахматами и любыми другими играми, целью которых является завоевание пространства, материала и т. д., состоит в том, что шахматам присуще нечто совсем особенное, а именно — матовая идея.
В начале шахматного поединка соперники тоже стараются выиграть друг у друга пространство и материал. Но как только появляется матовая идея, то есть мысль о том, как окружить главную вражескую фигуру, то для осуществления этой идеи оправданы любые жертвы времени, пространства или материала. Поэтому шахматы полезны, поэтому они так привлекательны, потому что — подчас подсознательно — напоминают нам о человеческом стремлении к идеалу, о радости самопожертвования ради идеи. И поэтому шахматы вызывают эстетические чувства, поэтому и торжествует в них чувство красоты, что внутренний дух шахмат полностью соответствует присущему нам стремлению к самопожертвованию.
Про какую другую игру можно хотя бы приблизительно сказать то же самое? Нет, никакой Эдгар По при всей его гениальности не может хоть как-нибудь обосновать — не говоря уже доказать — равное право всех названных им ИГР на существование! Ещё слабее у Эдгара По сравнение с вистом. Это сравнение неудачно именно потому, что при названной карточной игре человеческий мозг вынужден работать совсем иначе, чем в шахматах. Шахматы — это боевая игра данного момента и будущего — как только ход совершился, можно и не думать о том, что было на доске раньше. В то же время в бридже (чтобы ограничиться этой самой современной карточной игрой), для того чтобы слыть хорошим игроком, надо помнить не только состав каждой взятки, но и все карты, вышедшие из игры. А что касается мнимого «анализа», то из-за очень большого числа возможных сочетаний в бридже он действительно невозможен. Поэтому нападки, которым американский писатель подверг шахматы, прошли мимо цели. Всё же он заслуживает того, чтобы быть упомянутым как знамение времени.
Часть III. Еврейские шахматы повержены
Развитие арийской шахматной идеи неразрывно связано с великими именами и человеческими судьбами её носителей. Я хотел бы назвать здесь — помимо примитивных в высоком смысле слова художников Филидора и Лабурдонне — имена десяти мастеров, которые за последние 100 лет имеют большие заслуги перед арийской шахматной идеей: Пол Морфи, Адэльф Андерсен, Михаил Чигорин, Гарри Нельсон Пильсбери, Фрэнк Маршалл, Х.-Р. Капабланка, Ефим Боголюбов, Макс Эйве, Пауль Керес и Эрих Элисказес. Впрочем, можно бы было добавить ещё несколько имён, например, Мароци, Харузек, Видмар. Это завело бы нас слишком далеко, поэтому для нашей темы достаточно десяти вышеупомянутых имён.
«Анна Каренина» Льва Толстого начинается такими словами: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Как это ни странно, но эта фраза применима к спортивной и творческой судьбе десяти избранных шахматистов, о которых здесь пойдёт речь. Четверо из них, принадлежащие к старшему поколению, действительно пережили очень большие трудности, остальным шести судьба отпустила нормальную жизнь. Драматически сложившиеся судьбы четырёх пионеров арийской шахматной идеи можно охарактеризовать следующим образом:
Морфи — человек, который слишком рано родился
Да, слишком рано — не для шахматного мира, который восхищался его гением, а для самого себя: и как художник, и как человек. Ибо ранний отказ Морфи от шахмат следует приписать, бесспорно, невыносимой для него мысли о том, что он, хоть и не профессиональный игрок, рассматривается своими современниками именно как профессионал и только таким его ценят и чествуют. И постоянное затуманивание его мозга в сильной степени объясняется его ощущением неудачно сложившейся, посвящённой «игре» жизни. Морфи, конечно же, сыграл великолепные партии и ввёл некоторые новые принципы, например, принцип борьбы за центр. Но его теоретическое наследие всё же невелико. Как знать, до какого совершенства он довёл бы свою игру, если бы «не стыдился» её. Как иначе всё было бы, если бы он жил в наши дни, в которые даже международная шахматная федерация оказалась вынужденной санкционировать шахматный профессионализм. Можно отметить, что консульский чиновник Капабланка никогда в жизни не отказывался извлекать материальную выгоду из своего шахматного таланта. Морфи и в самом деле появился на свет на 50 лет раньше.
Андерсен — жертва жертвы
Если трагедия гениального американца была творческой и человеческой трагедией, то в основе пережитого Андерсеном кризиса, помешавшего ему в качестве первого немецкого чемпиона мира на долгие годы завладеть международной шахматной сценой, лежали скорее спортивные причины. После того как Андерсен в 1851 году в Лондоне опередил всех своих соперников, он встретил в лице Морфи (тот сам йотом стал жертвой комплекса неполноценности) человека, который сыграл роковую роль в судьбе Андерсена. Счёт матча — 7:2 в пользу американца — произвёл на Андерсена, как следует из его писем того времени, совершенно потрясающее впечатление. Он даже зашёл так далеко, что объявил 2 свои победы случайностью, а своего соперника непобедимым. Как показал объективный анализ партий матча, это утверждение Андерсена не соответствовало истине. Морфи, пожалуй, действительно был сильнее, но в Париже, где игрался матч, Андерсен был явно не в форме и почти не оказывал сопротивления. Никогда раньше и никогда позже он не был так беспомощен.
Одно можно утверждать с определённостью: после того как Морфи покинул шахматную сцену, Андерсен, бесспорно, был сильнейшим шахматистом мира. И всё же случилось невероятное: в 1866 году Андерсен проиграл в Лондоне (обратите внимание на рыцарство Андерсена, который всегда был готов играть за пределами своей родины, т. е. в условиях, более благоприятных для соперника), правда, с разницей всего лишь в 2 очка, намного более молодому Стейницу, которого вся еврейская и англосаксонская шахматная община торжественно объявила бесспорным чемпионом мира.
Андерсен не переживал это своё случайное поражение, его шахматное честолюбие после поражения от Морфи угасло. Он ещё прожил некоторое время, добился нескольких успехов, но о борьбе за первенство мира больше уже не думал. И так уж случилось, — я говорю это, будучи глубоко убеждённым в своей правоте, — что величайший игрок комбинационного плана всех времён в результате исторической случайности сделал возможной победу идеи, вызывавшей у него крайнее отвращение и ставшей в течение более полувека одним из активных средств еврейской пропаганды.
Чигорин — первая жертва международной плутократии
В то время как первый профессиональный чемпион мира Стейниц не позволял никому эксплуатировать себя, а, наоборот, в пору своего расцвета стремился сам эксплуатировать шахматную общину, его соперник Чигорин постепенно стал крепостным частью народившегося русского капиталистического общества, частью уже опытной европейской и американской плутократии. Именно крепостной, не раб, ибо он получал от «господ» всегда ровно столько, чтобы как-то прилично жить, но не столько, чтобы он чувствовал себя по-настоящему свободным, свободным в своём творчестве, в пропаганде шахмат, даже в выборе своих соперников.
Михаил Чигорин.
После матча с очень одарённым, но уже тяжело больным Цукертортом Стейниц сам объявил себя чемпионом мира и присвоил себе право — впрочем, ещё одно доказательство невероятной еврейской наглости — впредь самому выбирать себе матчевых соперников. В первый раз, в 1889 году, выбор Стейница пал на Чигорина, причём по целому ряду соображений. Во-первых, русский мастер в этот момент пользовался заслуженной славой самого боевого шахматиста среди современных ему мастеров. Однако в это самое время Чигорин страдал тяжёлой депрессией. Он был рад вырваться из угнетавшей его дух атмосферы тогдашнего Санкт-Петербурга. Поэтому было нетрудно договориться с ним о приемлемых финансовых условиях.
