— Это последний из серьезных претендентов, князь Кравалов. А она, правда, прекрасна?
— По-моему, они обе прекрасны. Я вполне удовлетворился бы матерью, отвечал Саваль.
Сервиньи поклонился ему:
— Можешь располагать ею, мой друг.
Танцоры толкали их, занимая места для кадрили попарно, в два ряда, друг против друга.
— А теперь пойдем взглянем на шулеров, — сказал Сервиньи.
И они вошли в залу, где шла игра.
Зрители кольцом стояли вокруг каждого стола. Здесь говорили мало, и позвякивание денег, которые бросали на сукно или поспешно сгребали, порою примешивалось к говору игроков, как будто голос самого золота вступал в хор человеческих голосов.
Все мужчины были украшены необыкновенными орденами, фантастическими лентами, и хоть лица были разные, но осанка у всех одинаково строгая. Отличить их можно было главным образом по бородам.
Тут был и угловатый американец с бородой-подковой, и надменный англичанин с бородой, веером распущенной на груди, испанец с черным руном, растущим до самых глаз, римлянин с гигантскими усами, которыми Виктор-Эммануил[3] одарил всю Италию, австриец с бакенбардами и бритым подбородком, русский генерал, у которого над верхней губой грозно торчали два копья, и, наконец, французы с изящными усиками — словом, образцы фантазии, проявленной парикмахерами всего мира.
— Ты не играешь? — спросил Сервиньи.
— Нет, а ты?
— Здесь никогда. Лучше уйдем и вернемся в другой раз, когда будет поспокойнее. Сегодня здесь слишком много народу, ничего не предпримешь.
— Идем!
И они нырнули за портьеру, скрывавшую выход в вестибюль.
Когда они очутились на улице, Сервиньи спросил:
— Ну вот! Что ты скажешь?
— Любопытно в самом деле. Но женская половина мне больше по душе, чем мужская.
— Еще бы! Ведь здесь для нас отобраны лучшие экземпляры женской породы. Ты не находишь, что атмосфера здесь пропитана любовью, как парикмахерская — духами? И правда, только в таких домах можно как следует повеселиться за свои деньги. А какие они искусницы! Какие мастерицы своего дела! Случалось тебе пробовать пирожные из булочной? На вид — ничего, а на вкус — дрянь. Тот, кто пек их, умеет делать только булки. Так вот! Любовь женщины нашего общества напоминает мне изделия булочника, меж тем как любовь, что дарят маркизы Обарди, — это настоящее лакомство. Ах! И какие же они знают рецепты — эти кондитерши! Только у них платишь пять су за то, что везде стоит два. Вот и все.
Саваль спросил:
— А кто в настоящее время хозяин здешних мест?
Сервиньи пожал плечами в знак неведения.
— Понятия не имею. Последний, кого я знал, был английский пэр, но он уехал три месяца тому назад. Теперь она, должно быть, живет за общий счет, за счет игры или же игроков — у нее бывают разные причуды. Но скажи: мы ведь поедем в субботу обедать к ней в Буживаль, не правда ли? В деревне чувствуешь себя вольнее, и я, надеюсь, выведаю, наконец, что у Иветты на уме.
— Охотно поеду, у меня как раз этот день свободен.
Шагая по Елисейским полям под огнистой пеленой звездного неба, они вспугнули парочку, расположившуюся на скамейке, и Сервиньи проворчал:
— Какая ерунда и какая серьезная штука — любовь! Как она банальна и занимательна, всегда одинаковая и всегда иная! Оборванец, который платит этой вот девке двадцать су, ждет от нее того же, за что я заплачу десять тысяч франков какой-нибудь Обарди, хотя та, вероятно, не моложе и не умнее этой шлюхи. Что за нелепость!
Он помолчал несколько минут и заговорил снова:
— А все-таки здорово повезет тому, кто станет первым любовником Иветты. Я бы за это дал… я бы дал…
Он так и не придумал, что бы дал за это. И Саваль распрощался с ним на углу Королевской улицы.
II
Стол был накрыт на веранде, выходившей на реку. Снятая маркизой Обарди вилла «Весна» стояла высоко над излучиной Сены, которая поворачивала к Марли у самой ограды парка.
Напротив дачи гигантские деревья острова Круасси замыкали горизонт зеленым шатром, а течение реки открывалось взгляду вплоть до плавучего ресторана «Лягушатня», спрятанного в листве.
Спускался вечер — тихий вечер, красочный и мягкий, какие бывают на берегах реки, мирный вечер, который навевает блаженное чувство покоя. Ни малейшего шороха в ветвях, ни малейшей ряби на светлой поверхности Сены. Однако жарко не было, было только тепло, было отрадно жить на свете. Благодетельная прохлада поднималась от берегов Сены к ясному небу.
За чащей дерев солнце склонялось к другим странам, и воздух дышал уже негой отходящей ко сну земли, дышал в затихших просторах невозмутимой жизнью вселенной.
Все восхитились, когда вышли из гостиной к столу. Умиленная радость охватила сердца при мысли о том, как приятно будет пообедать здесь, на лоне природы, созерцая речную гладь в свете сумерек и вдыхая чистый, душистый воздух.
Маркиза опиралась на руку Саваля, Иветта — на руку Сервиньи.
Они были только вчетвером.
Обе женщины были совсем не те, что в Париже, особенно Иветта.
Она почти не говорила, казалась томной и задумчивой. Саваль еще не видел ее такой, он спросил:
— Что с вами, мадмуазель? Вы очень изменились с прошлой недели, стали совсем серьезной особой.
Она ответила:
— На меня так действует природа. Я сама не своя; впрочем, у меня всегда день на день не похож. Сегодня я буду казаться сумасбродной, а завтра — воплощенной элегией. Я переменчива, как погода, а почему — сама не понимаю. Знаете, я на все способна, смотря по настроению. Бывают дни, когда я могу убить, — только не животное, животное я бы не убила никогда, а человека, да, могу убить, — а бывает, что я плачу из-за пустяка. Какие только мысли не мелькают у меня в голове! Многое тоже зависит от того, как встанешь. Утром, проснувшись, я уже могу сказать, какой буду до самого вечера. Может быть, сны влияют на нас. У меня еще многое зависит от книги, которую я читаю.
На ней был наряд из белой фланели, и широкие складки ткани мягко обхватывали ее стан. Свободный сборчатый корсаж лишь намечал, не подчеркивая, не облегая, упругую, уже зрелую, ничем не стесненную грудь. А тонкая шея выступала из волны кружев, своей чудесной живой белизной споря с платьем, и порой томно склонялась словно под тяжестью пышного узла золотых волос.
Сервиньи долго смотрел на девушку и наконец произнес:
— Вы сегодня очаровательны, мамзель. Я хотел бы, чтобы вы всегда были такой.
Она ответила с оттенком обычного лукавства:
— Только не объясняйтесь мне в любви, Мюскад! Сегодня я приняла бы это всерьез, и вы поплатились бы не на шутку.
Маркиза, казалось, была счастлива, вполне счастлива. Строгое черное платье, благородными линиями задрапированное вокруг полной и крепкой фигуры, скромная красная отделка на лифе, гирлянда красных гвоздик, идущая от пояса и закрепленная у бедра, одна красная роза в темных волосах, все в ее облике, в простоте наряда, на котором цветы алели, точно кровь, во взгляде, в медлительности речи, в скупости жестов — все таило сдержанный пламень.
Саваль тоже был серьезен и сосредоточен. По временам он привычным движением гладил свою темную остроконечную бородку, думая о чем-то значительном.
Несколько минут никто не произносил ни слова.
Когда подали форель, Сервиньи заметил:
— Хорошо иногда помолчать. Молчание часто сближает больше, чем любые слова. Вы со мной согласны, маркиза?
Слегка повернувшись к нему, она ответила:
— О да, вполне согласна. Такая отрада вместе думать о приятном!
Она подняла жаркий взор на Саваля, и несколько секунд они, не отрываясь, смотрели друг на друга.
Под столом произошло чуть заметное движение.
Сервиньи продолжал:
— Мамзель Иветта! Если вы все время будете такой скромницей, я подумаю, что вы влюблены. А в кого вы могли влюбиться? Ну-ка, поищем. Я оставляю в стороне легионы рядовых вздыхателей и беру только главных: в князя Кравалова?
При этом имени Иветта встрепенулась:
— Чего вы только не придумаете, Мюскад! Ведь князь — это прямо фигура из паноптикума, да еще получившая медаль на выставке бород.
— Отлично! Долой князя. Значит, ваш избранник — виконт Пьер де Бельвинь.
На этот раз она рассмеялась.
— Вы только представьте себе, как я висну на шее у Резине (она всех награждала прозвищами и звала Бельвиня то Резине, то Мальвуази, то Аржантейль[4]) и шепчу ему под нос: «Мой миленький Пьер» или: «Мой дивный Педро, мой возлюбленный Пьетри, мой малютка Пьерро, подставь, мой песик, свою славную мохнатую морду твоей женушке, она хочет поцеловать тебя».
Сервиньи провозгласил:
— Снимаем номер второй. Остается шевалье Вальреали, которому явно покровительствует маркиза…
Иветта захохотала еще звонче.
