побыстрей!
— А до дождя успеем?
— Слушай, Тань, это даже хорошо, что не успеем. Гром подкатывался, как далекий камнепад. — Смотри, гроза ведь!
Потоки дождя хлынули как-то вдруг сразу…
— Ура-a-a!
Девчонки сняли босоножки и с визгом побежали по улице. Из телефонной будки выглянул спрятавшийся там маленький мужичок:
— Эй, девчонки! Айда ко мне! Спасайся сюда, а то ить шарахнет! — пьяный язык его слушался плохо.
— Не-а, нас не шарахнет! Нам и так хорошо!
— Вот простудитесь и захвораете… — проикал он. — Я когда молодым был, тоже был красивый, высокий…
— Дядечка, ты хорошо сохранился!
Они уже были далеко от этой телефонной будки. — Слушай, Эльмирк, а какими мы будем старухами?
Эля согнулась и на широко расставленных ногах, переваливаясь, захромала по лужам:
— Вот такими. Свернет нас эта жизнь баранкой, в раковину улитки и голова между ногами…
— Фу, ты! Не надо…
Она выпрямилась. А дождь уже кончился. И солнце, и радуга в небе, как забытье — такое красочное и радостное после грозного ливня…
— Тань, я чувствую, что в моей жизни что-то должно случиться. Такое, очень значительное. Оно перевернет все, все.
— Конечно, случится. В театральный поступишь.
— А вдруг я умру?
Мокрое платье облепило Элино тело, с волос текла вода, а в ресницах сверкали на солнце дождевые капли.
— Все мы когда-нибудь умрем, чего тут особенного? Удивила тоже.
— Просто я боюсь смерти.
Эля встряхнула волосами, неожиданно подпрыгнула и со смехом прошлась галопом по лужам. И уже повеселела и озарилась глазами:
— Была гроза и прошла, прошла!
— Прошла!
Неловко подпрыгнула подружка, и они забежали в свой двор.
…Вечер кричал мне тишиной.
Что-то печально пел.
Вечер застыл темной водой
В сквере, где я сидел.
Вечер щенком глупым скулил,
Жалким бездомным псом.
Вечер со мной день хоронил.
Спрятавшись за углом…
Ю. Шевчук
— Эльмирка!
Отчаянно машет рукой Таня в толпе вываливающихся из школы ребят. Эля остановилась к сунула нос в шарф, намотанный на шею.
— Знаешь, — задохнулась та, — кто в нашем классе учился?
— Кто?
— Тот самый Юра!
— Какой Юра? Ой, отдышись сначала, а то помрешь, как рыба на берегу.
— Фу ты! Че ты без реакции? Забыла, что ль? Да Юра Шевчук! Песни-то его пел в совхозе Мишка.
— А! Действительно, здорово. Когда ж это было?
— Не то девять, не то десять лет назад…
— Ого! Давненько… Смотри, смотри! Снежинки полетели!
Девчонки забрались на барьер какой-то ограды, стали махать руками и кричать:
— Снег! Смотрите! Смотрите все! Первый снег!
— Эльмирк, вон тот милиционер на нас как-то подозрительно засмотрелся. Бежим отсюда!
Они спрыгнули с барьера и пошли прочь, разгребая ногами кучи осенних, уже мертвых листьев.
— На какой же парте он сидел? И что он тогда пел? Господи, стихами, что ли, думаю? — Эля остановилась и подняла лицо. На нем таяли, обжигая холодком, снежинки. — Все прекрасно: и что снег пошел, и что Юра Шевчук в нашем классе учился, к что завтра я еду во Дворец «Синтезспирта» на репетицию в «Дизайн-Шоу», где буду танцевать, танцевать…
И Эля, схватив Таньку в охапку, закружилась с ней, напевая какой-то мотив. — Ну, в общем-то и вправду, все отлично! — поддакнула подружка. — Руководитель группы так удивился, что я до этого нигде не танцевала и никогда этому не училась. Меня уже в танец вводят. Вот так!
— За это свой рост благодари! Не будь у тебя такого роста — тебя бы в танец-то не поставили. Ты ж, Эльмирка, всех там младше, пигалица — одно слово!
— Пигалица, не пигалица, а сольную роль уже доверяют на полном серьезе. Ну, пока! Звони.
И Эля исчезла в черном проеме своего подъезда.
Дома дремала тишина. Все куда-то подевались. Брат еще в институте.
Бабушка, небось, где-то по очередям. А мама?.. Мама, как всегда, на работе.
Эля бросила в угол прихожей свой портфель и стала медленно разматывать с шеи длинный шарф.
«Мишка, а Мишка? Почему ты с ней теперь? И почему ты тогда поехал в этот свой спортивный лагерь? Лагерь-разлучник. Лагерь-наручник. Она же намного старше тебя, дурачок. Я тоже хочу быть старше тебя, слышишь? И она, что же, красивая? Красивая, да? А я какая?»
Она подошла к зеркалу, чувственно раздула ноздри, запрокинула назад голову и томно прикрыла глаза. Потом вдруг широко раскрыла их, вытаращила, что есть мочи, и показала себе язык. Эта гримаса, казалось, вполне удовлетворила ее.
На кухне Эля засунула в рот кусок хлеба, развела руки и встала в позицию:
«Так… Раз, два. три… Oл-ля! Господи, как мне хорошо, когда я танцую. Я могу разучивать все эти па до бесконечности и не устать совсем. Как же передать то, что я чувствую?»
В эластик черный облачась.
Она влетает во дворец.
Врывается в зал хохочущим вихрем,
В четком ритме звуков.
Она смеется и плачет танцем,
Поет и кричит, чтобы все услышали,
Чтобы увидели весь этот сгусток энергии.
Песни,
смеха
и танца!
Израненный танцем пол,
