— Ладно. Только ты сиди тут тихо и не высовывайся, а то…
— Ни в жисть! — поклялся Гришка. — Ты тоже никому ничего не говори.
— И я — ни в жисть!
Егорка поднялся с земли и стал пристально глядеть в просвет между шпалами.
Кругом не было ни души, если не считать куриц с петухом. Курицы усердно копались в мусоре, а петух, подняв голову, держался в сторонке от них и, как показалось Егорке, очень настороженно присматривался к тайнику.
— Кши! Кши! — прошептал Егорка.
Петух резко тряхнул головой, но с места не тронулся.
— Кто там? — забеспокоился Гришка.
— Петух.
Гришка вскочил на ноги, поглядел в просвет и погрозил:
— Уходи, проклятущий!
Уж на этот-то раз петух должен был понять, что ему угрожает опасность, и убежать. Но ничего подобного, он сделал несколько шагов к шпалам, затем остановился, повернулся к казарме и громко закукарекал.
Егорка с Гришкой, плюхнувшись на землю, принялись шарить руками под шпалами. Как назло, ничего не попадалось.
— Бросай ковш! — крикнул Гришка.
Егорка вскочил на ноги, но запустить ковш не успел: петух, а за ним и курицы вдруг шарахнулись и побежали.
Егорка начал тихонько выбираться из тайника. И вот, когда его голова показалась над верхним рядом шпал, раздался голос:
— А меня возьмете?
Егорка опешил и хотел нырнуть обратно, но, взглянув на соседний штабель, остался на месте: из-за шпал выглядывала улыбающаяся рожица его брата Мишки.
Егорка в два счета очутился на земле и приказал:
— Иди сюда! А то там все видно.
Мишка подошел и, как ни в чем не бывало, сообщил:
— А мама ищет ковшик и ругается, а я…
— Ты зачем тут? — не дал договорить Егорка.
— А ты зачем?
— Я знаю зачем, а вот ты не знаешь.
— Нет, знаю. Вы с Гришкой собрались на небо за киселем и кулагой, ковшик да чашку взяли, а ножик забыли.
«Вот это да! — поморщился Егорка. — И вечно получается так: задумаешь сделать что-нибудь интересное, скрытное, а этот Мишабег уже тут как тут. Ну постой же!»
Егорка схватил братишку за грудки:
— Уходи сейчас же отсюда, а то…
Но Мишка, хотя голова его и качнулась в сторону, нисколечко не струсил. Сморщив нос, он тихонько пригрозил:
— Будешь трогать меня — все расскажу маме. И про ваше место тоже всем расскажу. Живо забегаете.
Егорка понял — драться сейчас нельзя. Он выпустил из рук Мишкину рубаху, сердито засопел и стал усиленно размышлять над тем, какую бы придумать причину, чтобы братишка отстал от них. На ум ничего не приходило. Гришкина голова оказалась сообразительней.
— Миша! — ласковым голосом начал он. — Ты оставайся дома, а мы за это принесем тебе много сладких-пресладких пряников и камешков красивых дадим. А потом дедушка Вощин сделает нам тележку, и мы будем катать тебя. Ладно?
— Хитрые очень, — не соглашался Мишка. — Сами будете брать и есть сколько угодно пряников, а я жди. Нет уж, я тоже пойду.
— Ходить на небо без штанов нельзя, грех, — нашел, наконец, вескую причину Егорка.
Мишка посмотрел на свои ноги, подумал немножко и протянул:
— Не грех, не грех…
— А я говорю — грех, — доказывал Егорка, — Бог шутить не любит, возьмет и сбросит тебя с неба к чертовой матери, и полетишь ты без штанов прямо в ад. А там подцепят тебя железными вилами — и в печку жарить.
— Врешь, — не сдавался Мишка, — В ад сбрасывают стариков да старух, а я маленький.
Ни уговоры, ни обещания, ни угрозы не подействовали на Мишку. Пришлось взять его с собой.
— Только смотри, — Егорка поднес кулак к братишкиному лицу, — никому ни слова, а то…
Мишка нюхнул разика два кулак, отвернулся и сказал:
— А ходить вам домой нельзя, будут спрашивать чашку и ковшик. Давайте я сам схожу к Гришке за ножиком.
Примирились и с этим.
Вскоре Мишка принес нож, но не узенький, кинжальчик, — его стащить не удалось, потому что Гришкина мать никуда из комнаты не отлучалась, — а большущий, широкий и ржавый, которым скоблили полы, — косарь. Он лежал у двери под лавкой, и взять его не составляло особой хитрости.
— Эх, ты! — сердился Егорка. — Не мог взять кинжальчика.
— Сам ты «эх, ты!» Этот еще лучше, тяжелый вон какой, — оправдывался Мишка.
— Тебе все тяжело… Давай его сюда. Я сейчас буду думать, как с ним быть, а вы молчите.
Егорка считал себя знатоком всяких острых инструментов, потому что не раз крутил точило, которое стояло около кладовой путейцев, и с интересом наблюдал, как рабочие оттачивают топоры, лопаты, ножи. Ему особенно нравилась работа деда Вощина. Вощин не спешил, как другие, он всегда, прежде чем приступить к точке, внимательно, со всех сторон осматривал инструмент, и если лезвие было очень тупое или с зазубринками, покачивал головой и ругался.
Егорка потрогал пальцем тупое лезвие:
— Эх, язви вас в душу, хозяева!
— Чего такое? — забеспокоился Гришка.
— Так ведь запустили здорово, окаянные.
— Кого запустили?
— Струмент, вот кого. Аль не видишь?
Егорка поднес к Тришкиным глазам косарь:
— Разве так делают, а? Ведь теперь надо точить да точить.
Гришка так же, как и Егорка, провел по лезвию пальцем, затем вскинул глаза на товарища:
— А как же точить?
Егорка взмахнул рукой и распорядился:
— Тащите кирпич!
Гришка и Мишка кинулись за кирпичом, а Егорка уселся на землю и широко разбросил ноги.
Через минуту кирпич-точило лежало у Егоркиных ног.
— Теперь плюйте! — приказал Егорка.
— А зачем? — поинтересовался Мишка.
— Чудаки люди. Кто же насухо точит. Плюйте!
Гришка и Мишка плюнули.
Егорка размазал ножом слюни по кирпичу и пробурчал:
— На этих ваших слюнах иголки не заточишь, не то, чтобы нож.
Гришка и Мишка стали усерднее плевать на точило. Гришка при этом молчал, а Мишка то и дело спрашивал: «Хватит?» — на что Егорка неизменно отвечал: «Мало».
Вскоре во рту у Гришки и Мишки пересохло, но Егорка продолжал требовать: «Давайте!» В конце концов Мишке стало невмоготу, и он крикнул:
— Врешь, что мало. Точи!
Егорка точил — так казалось ему самому и его товарищам — как заправский мастер: ширкнет разика два-три, поднимет нож к глазам, посмотрит вдоль острия, а затем снова принимается ширкать.
Через некоторое время косарь был наточен. Верно, с его лезвия даже ржавчина не сошла, но это еще не доказывало, что он остался таким же тупым, каким был, потому что, как сказал Егорка: «Ржавчину сгоняют не точилом, а керосином».
Ребята начали небесный поход не по линии, а рядом с ней, по тропинке, решив взобраться на путевую насыпь тогда, когда скроется из виду разъезд. Гришка нес чашку, Мишка — ковшик, а у Егорки сбоку висел на веревочке косарь. Шагали уверенно, торопливо и нисколько не боялись. А чего бояться? Погрузочной платформы на толстых ногах-сваях, мимо которой пролегала тропинка? Серых щитов, сложенных стопками? Или покрытых травой куч старого, перемешанного с землей, битого кирпича и щебенки? Сто раз они играли в этих местах и все тут излазили вдоль и поперек. Да и время было такое, когда пугаются только самые последние трусы: стоял жаркий безоблачный полдень.
— А Володька с Колькой струсили бы идти так далеко, — сказал Гришка.
— Где им, — поддержал дружка Егорка. — Это ведь только мы с тобой смелые и ничего не боимся, а им куда до нас, они не успеют выйти за ограду, как уж начинают кричать: «Мама! Я боюсь». Ромка и Нюська тоже струсили бы.
— Струсили бы, — согласился Гришка, — Таких отчаянных, как мы с тобой, на разъезде нет.
— А я тоже отчаянный? — вмешался Мишка.
Ставить наравне с собой примазавшегося Мишку ни Егорке, ни Гришке не хотелось, и они промолчали.
— Я тоже отчаянный? — повторил Мишка.
Но и на этот раз никакого ответа не последовало; Егорка подергал носом, а Гришка отвернулся.
— Ладно, ладно, — обиделся Мишка. — Я вот залезу на линию и пойду к тяте на стрелку. Он спросит меня, а я ему скажу…
— Черт! — выругался Егорка.
А Гришка схватил Мишку за руку:
— И ты отчаянный, шибко отчаянный.
— Ну вот, — удовлетворился Мишка.
За стрелочной будкой все начало меняться: на каждом шагу попадались маленькие, окаймленные камышом болотца, мшистые кочки и березовые кусты; выросла путевая насыпь; телеграфные столбы гудели громче и как-то уж очень тревожно и уныло; тропинка часто уходила в сторону и петляла. Ребята сбавили шаг, разговаривать стали тише и то и дело посматривали на линию. В одном месте, как раз там, где дорожка резко сворачивала в сторону от насыпи, ребята остановились.
— А нас, наверно, уже не видно, — сказал Егорка.
— Ага, — живо откликнулся Мишка.
Гришка же ничего не сказал, он задрал голову и уставился в небо. Вскоре его примеру последовал Егорка, а затем и Мишка.
