— Да чего там, — спокойно отвечал Джонни. — Встал, и ладно.
На чердаке было всего лишь одно окно. Джонни всегда одевался подле этого окна, любуясь открывавшимся из него видом Хэнкокской пристани: торговые конторы, лавки, склады, сараи, где хранятся паруса, большие корабли, возвратившиеся с грузом из дальних странствий и спокойно стоящие в гавани, словно тучные коровы, которые терпеливо ждут, чтобы их подоили. Он смотрел на чаек, таких хищных и красивых, которые дрались и кричали возле кораблей. За набережной виднелось море и скалистые островки — пристанище этих птиц.
Джонни знал до десятой доли секунды, сколько времени потребуется мальчикам на одевание. Быстро перевернувшись, одним прыжком, почти не глядя, он очутился у лестницы. Дав уже успел поставить свою ножищу на верхнюю перекладину. Джонни споткнулся, но равновесия не потерял и молча замахнулся на Дава.
— Ой, Джонни, я нечаянно!.. — хихикнул Дав.
— Я тебе покажу нечаянно!..
— Честное слово, я не заметил…
— Только попробуй не заметить ещё раз! Ты жирная гнида свинячья, вот ты кто! Ты…
Джонни разошёлся вовсю. Мистер Лепэм строго следил за тем, чтобы мальчики не употребляли бранных слов, но Джонни прекрасно обходился без них. Что означало выражение «гнида свинячья», никто не знал, но оно удивительно подходило к вялому, белому, ленивому увальню Даву.
Маленький Дасти замер, глядя, как ссорятся большие мальчики. Он знал, что Джонни ничего не стоило отколотить Дава. Он преклонялся перед Джонни и не любил Дава, но, так как Джонни помыкал ими обоими, Дасти чувствовал себя связанным с Давом. Одна половина Дасти сочувствовала одному из мальчиков, другая — другому. Дасти казалось, будто Джонни любят все. Старик Лепэм — за то, что он так ловко работает; миссис Лéпэм — за то, что на него всегда можно было положиться; четыре дочери миссис Лепэм — за его манеру поддеть их и потом улыбаться… Большая часть подмастерьев на Хэнкокской пристани любит Джонни, хоть редкая встреча с ним обходится без драки. Один Дав его терпеть не может. Бывало, он затащит Дасти куда-нибудь в уголок и начнёт нашёптывать ему хриплым шёпотом, как он возьмёт ножницы и вырежет Джонни Тремейну сердце. На деле же он отваживается только время от времени подставлять ему ножку, а потом начинает канючить и хныкать со страха.
— Когда-нибудь, — сказал Джонни, к которому уже вернулось его обычное добродушие, — я тебя убью, Дав. А до той поры ты можешь быть полезен. Бери-ка свои вёдра да беги на Северную площадь за водой.
Лепэмы жили на самом берегу моря, и вода в ближнем колодце была солоновата.
— Послушай, ведь миссис Лепэм велела идти Дасти…
— Ступай скорей и не спорь со мной!
Даву и Дасти приходилось таскать воду, мести пол, помогать по кухне и следить за горном. Джонни для хозяйственных дел не отрывали — он слишком хорошо работал. Вот уже год, как он не носил угля в ведёрке, не таскал воду, не прикасался к метле и не помогал миссис Лепэм варить домашний эль. Его личность была неприкосновенна. Он сознавал своё могущество и упивался им. Он легко мог бы сдружиться с туповатым Давом, ибо Дав чувствовал себя одиноким и втайне не только завидовал Джонни, но и восхищался им. Однако Джонни больше улыбалось командовать, чем дружить.
Джонни легко соскользнул с лестницы, его притихшие рабы — за ним следом. По левую его руку была дверь в спальню мистера Лепэма. Дверь была закрыта. Старый мастер давно уже не имел в обычае работать до завтрака. Он предоставлял своей деятельной невестке будить мальчиков и управлять всеми делами, Джонни знал, что старик (Джонни его любил) уже встал с постели и одет. Каждое утро в это время мистер Лепэм читал библию.
Спален в доме было всего две. Вторая находилась справа, и дверь в неё была открыта. Здесь спала миссис Лепэм со своими «бедными четырьмя сиротками», как она называла дочерей. Старшие дочери, более хозяйственные, помогали матери на кухне.
Цúлла сидела на краю не постеленной ещё кровати и причёсывала Исанну. Волосы у Исанны были удивительные — не волосы, а золотая пряжа! Это была гордость дома. Цилла мягко проводила щёткой по волосам сестры, отвернув своё маленькое остренькое личико и делая вид, будто не подозревает, что Джонни стоит тут же в дверях. Он прекрасно знал, что ни от Циллы, ни от Исанны не услышит общепринятого вежливого приветствия — «доброе утро», и терпеливо дожидался утренней порции издевательств.
Цилла, не поднимая глаз, отложила щётку и неторопливым движением взяла в руки ленту для волос (непозволительная роскошь для Лепэмов, но Цилла каким-то образом всегда умудрялась снабжать Исанну лентами). Осторожно-осторожно начала она перевязывать светлые кудри сестрёнки. Голосом тихим, почти шёпотом, произнесла, обращаясь к ней:
— А вот и чудо природы — Джонни Тремейн!
Исанна только этого и ждала и уже ёрзала от нетерпения.
— Джонни Тремейн — Золотые Руки?
— Если не веришь, Исанна, что он чудо природы, спроси его самого.
— Джонни, Джонни, правда, что ты чудо природы?
Джонни молча ухмылялся.
Две младшие девочки Лепэм всегда издевались над ним, смеясь над его мастерством, а главное — самомнением. Его это не трогало. Иногда, правда, им удавалось вывести его из себя каким-нибудь словечком, и тогда они хором кричали: «Джонни злится!»
В качестве подмастерья он должен был отслужить у хозяина свои семь лет, и всё это время был бесправен, как раб.[4] Жалованья ему не платили. Даже рубашка, которую он носил, и та принадлежала его хозяину. Впрочем, как он сам говорил о себе, «ему много и не нужно».
В домике Лепэмов было всего четыре настоящие комнаты: на втором этаже — две спальни, а на первом — кухня и мастерская. Джонни остановился в дверях кухни, откуда ему видно было, как его строгая хозяйка наклонилась над очагом. Со временем Медж будет походить на свою мать, но сейчас, в восемнадцать лет, она по-своему хороша, эта румяная, широкая, крепкая девушка. Доркас — шестнадцать, фигурой она мало отличается от Медж, но у неё нет ни зычного голоса сестры, ни её грубоватого добродушия. Бедняжка Доркас мечтала о красивой жизни. Она натирала себе щеки мукой, чтобы казаться бледной и походить на светских барышень, которых видела на улице, а затягивалась так туго, что за неё становилось страшно. Как все смеялись, когда вдруг, во время общественной молитвы, на ней с громким треском лопнул корсет! Она не называла свою мать «ма», как все, а непременно «матушка» или даже «почтенная матушка»; а чтобы речь её отличалась от грубого, непринуждённого говора обитателей Хэнкокской пристани, она говорила (если только не забывалась) жеманно и вычурно.
Ни Медж, ни тем более Доркас не пользовались особенным уважением у Джонни. Но он относился к ним спокойно. Он согласился бы иметь их сёстрами. Девушки они были работящие, ничего не скажешь, — если только не считать припадков «элегантности», которые приключались у Доркас.
Было решено, что, когда Джонни вырастет и сделается знатным мастером по серебру (а мистер Лепэм пророчил ему блестящую будущность), он женится на Цилле и они унаследуют всё предприятие её деда. Они с Циллой были одногодки и оба относились к этому проекту с умеренным отвращением. Джонни, собственно, был не прочь. Способные подмастерья обычно так и выбивались в люди — породнившись с семьёй хозяина. Он даже почувствовал себя польщённым, когда миссис Лепэм сказала ему, что он может надеяться получить руку одной из её дочерей. Слов нет, Медж или Доркас обещали стать лучшими хозяйками, чем Цилла. Но ведь они старше его, правда? Это ничего, что Цилла худенькая, — она подрастёт и выровняется. Ну, а об Исанне говорить не стоит — такой заморыш, доживёт ли она ещё до замужества? Оставалась одна Цилла.
Миссис Лепэм часто говорила, что с этой Исанной возни много и что овчинка выделки не стоит. Эти слова, казалось, не производили никакого впечатления на девочку, она только шире открывала свои прекрасные карие глазки; Цилла же всякий раз плакала. Цилла обожала Исанну. Она испытывала гордость, когда прохожие останавливали её на улице и спрашивали: «Неужели этот ангелочек — твоя сестрёнка?» И с величайшим терпением относилась к тому, что у Исанны «душа не принимала» то одного, то другого — свиной подливки, пирожков с мясом, молодого пива. Если Исанна промочит ноги — быть простуде, а если простудится — лихорадка неминуема.
Первым делом Джонни с помощью привычного окрика: «Не зевай!» — отправил угрюмого Дава за водой на Северную площадь. Затем хозяйским жестом вынул из кармана ключ от мастерской. Покорный Дасти, притихший, как мышь, следовал за ним.
— Не зевай, Дасти, — сказал Джонни. — Запускай горн. Иди в сарай. Тащи уголь. Тебе придётся самому этим заняться. Я хочу починить эту пряжку до завтрака.
На пристани уже началась дневная суета: орал торговец свежей рыбой; матросы тянули канаты; женщина кричала, что у неё сын упал в воду; попугай отчётливо произнёс: «Король Хэнкок».
