— Прекрати, — попросила Уисли. — К тому же ты прекрасно знаешь, почему я не ношу… это, — Люси демонстративно запнулась.
— Ох, извини, — Рой тут же стал серьёзным, — я, конечно, знаю… ну, неофициально… но я забыл, чего именно ты не носишь. Я считал, у тебя проблемы с трусиками, — неуклюже соврал он.
— Забывать такие вещи безответственно, — буркнула Люси, стараясь не показывать, что ей приятно его доверие: он мог бы истолковать это превратно и снова начать свои домогательства.
Люси не могла носить колготки. Ими её чуть не задушил отец, точнее, мать (это случилось уже после операции) — вечером, в день её рождения. Из восемнадцати фобий, которые она приобрела в тот сложный вечер, у неё после многолетнего лечения осталось всего четыре: страх перед колготками, ужас перед семейными праздниками, нелюбовь к вечерам и боязнь высоты. Её психоаналитик, Кисса Кукис, очень злилась из-за этой последней фобии, так как она не вписывалась в клиническую картину. Люси была бы рада избавиться от неё, но не могла: высоты она и в самом деле боялась. Что касается колготок, то ей ощутимо их не хватало, особенно в холодные дни. Зато фобия на колготки отлично вписывалась в клиническую картину, а Люси не хотела подводить своего психоаналитика: это нарушило бы то доверие, которое должно существовать между врачом и пациентом, а это было бы безответственно с её стороны. Поэтому она постаралась внушить себе страх перед колготками, который отныне составлял важную часть её идентичности. Получалось, правда, не очень, но она продолжала работать над этим.
— Извини, — повторил Рой. — Кстати, — решил он перевести разговор на безопасную тему, — что с тобой случилось сегодня утром? Ты говорила о каком-то камне…
— Кирпич. Представь себе, на меня свалился кирпич. Когда я выходила из дому. Кажется, сполз с крыши. Я могла умереть, если бы не увернулась.
— Это вряд ли, — компетентно заявил Рой. — Сейчас кирпичи делают пустотелыми, из облегчённой керамики. Недавно в мексиканском квартале было дело: мать пыталась убить младенца, отнесла его на стройку и четыре часа била его кирпичами по голове.
— И что же? — заинтересовалась Люси.
— Кирпичи кончились. А ей влепили штраф за умышленную порчу собственности строительной компании.
— Не слишком ли это жестоко? — усомнилась Уисли. — В конце концов, у неё были причины воспользоваться этими кирпичами. Нам, представителям власти, нужно быть на стороне простых людей, а не корпораций.
— Она могла бы поступить более ответственно, — твёрдо сказал Рой. — Например, распилить ребёнка на части бензопилой. Или положить в микроволновку.
— Может быть, у неё не было микроволновки, — предположила Люси.
Телефон зазвонил снова. На этот раз голос в трубке был более разборчивым.
— Каки, — сообщил незнакомец. — Каки-завоняки. Найди девочку.
Телефон хрюкнул и отключился.
— Что там? — потянулся к ней Рой.
— Похоже на детский стишок, — вздохнула Уисли. — Ты прав, это какой-то маньяк, они все любят детские стишки и загадки. Может быть, поймаем его и хорошенько надерём ему задницу? Хотя нет, нам ещё писать чёртову уйму бумажек. Носорог требует, чтобы с отчётностью был полный порядок.
— Дерьмо, — разочарованно сказал Бэксайд. — Ненавижу такие дни.
— Дерьмо и есть, — уныло согласилась Люси. — Мне сегодня нужно успеть в больницу святого Христофора. К папе-маме. То есть к маме-папе.
— Мне тоже, в госпиталь святого Мартина, — напомнил Рой. — Давно я не видал сестрёнку.
— Не стоит посещать её слишком часто, — посоветовала Уисли. — У неё может случиться кризис идентичности. Да и твои проблемы тоже могут обостриться.
В госпитале святого Мартина у Роя жила сестра, страдающая ретроамнезией после неудачной попытки вагинальной лоботомии, сделанной гинекологом-извращенцем, испытывавшим преступное влечение к женским мозгам. Рой был в ярости: он очень любил сестру. Он даже поклялся пристрелить маньяка на следующий же день после выхода на пенсию: чувство ответственности не позволяло ему сделать это раньше. Увы, преступного гинеколога, помещённого в психиатрическую лечебницу, залюбил до смерти санитар-гермотрансвестит, бывший сержант, испытывающий сложные чувства к гинекологам. С тех пор Рой страдал фобиями по отношению гермотрансвеститам и сержантам. Эти неправильные, неполиткорректные фобии, являющиеся, по сути, проявлениями нетерпимости к альтернативным формам сексуальности и неприятием субординации, оттолкнули от него коллег и отдалили карьерные перспективы. Но Уисли старалась его поддерживать: она считала, что как профессионал Рой ведёт себя адекватно. Во всяком случае, когда на нём мундир, он контролировал себя.
— Так что лучше съезди к святому Витту, — сказала Люси по-дружески.
В нервно-паралитическом центре святого Витта у Роя лежала кузина: с ней случился трёхсторонний инсульт после того, как лучшая подруга изнасиловала её щипцами для омаров. Обычная американская история.
— Ладно, — выдохнул Рой. — Поехали.
ГЛАВА 2
Владимирильич Лермонтов мастерил атомную бомбу. С её помощью он намеревался погрузить Америку в хаос, из которого поднялся бы новый мир — безумный мир неограниченного насилия.
Он любил безумие и насилие и считал себя их служителем. Хаос придавал ему сил и помогал работать чётко и аккуратно.
Лермонтов был не первым, кто пытался взорвать атомную бомбу в центре Нью-Йорка. Обычно этим занимались слабоумные маньяки. Лермонтов их презирал. Он не был слабоумным, не был он и маньяком. Во всяком случае, обыкновенным маньяком.
Его мать была коммунистической активисткой, отец — потомком русских эмигрантов из старинного черносотенного рода. От отца он унаследовал фамилию, мать дала ему имя, а также кое-что посущественнее — номера тайных счетов запрещённых коммунистических организаций. Кроме того, мать привила сыну вкус к безумию и анархии, а отец — любовь к насилию и дисциплине. Вместе они воспитали совершенного воина Хаоса.
Отец Лермонтова погиб жалкой, ничтожной смертью. Его убило традиционное развлечение русских погромщиков — лизание ядовитой галлюциногенной жабы из отравленных вод Волги. Однажды жаба съела таблетки «экстази», приготовленные его женой для заседания тайной партячейки. В тот день её поры выделили воистину адскую смесь. Отведав её, Лермонтов-старший в приступе достоевщины зарубил себя топором.
Маму Лермонтов-младший убил сам, удушив отцовской жабой. Он это сделал не из-за кризиса доверия, как нормальный американец, а хладнокровно и осознанно — чтобы исказить свою клиническую картину и обмануть врачей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
