На диете? Она только что сказала, что выходила булку купить, потому что в буфете ничего не было!
– …а если что, тебя Эдик Шихирман так красиво прооперирует, что будешь ты стройной и прекрасной, как…
Выходит, Маша тоже наврала.
Глеб не ездил за подарком, потому что его нет в шкафчике.
Маша не покупала булку, потому что она на диете.
Кто еще из близких и родных врет ему?
Не дослушав Сережины излияния про Эдуарда Шихирмана, светилу пластической хирургии, на которого все без исключения молодые врачи хотели быть похожими, Шумаков вышел из ординаторской.
Он чувствовал себя гончей, которая «плохо работает поле».
Первым делом он завернул в третью палату.
Толстая Тамара Григорьевна Чуркина мирно почитывала романчик, а из капельницы ей в вену мирно капало какое-то обезболивающее. Завидев Шумакова, она заулыбалась и задрала на лоб очки. Шумаков тоже улыбнулся, сделал вид, что проверил ее капельницу и внимательно осмотрел ту, что была задвинута в угол.
Держатель на ней на самом деле оказался сломан.
Выходит, не врал Сергей Лебедев, сердцеед и бонвиван!..
Лучше бы врал.
Лучше бы он врал, а Глеб говорил правду.
Нонну Васильевну Шумаков нашел в переходе между оперблоком и палатами. Она отчитывала Люсю, санитарку, как известно, «старой закалки».
– Нонна, почему ты ушла от больного? – услав Люсю, – спросил Шумаков. – Ты ушла, и он помер, черт побери!..
– Димочка, он бы и так помер, – сказала Нонна жалобно. – Ну, ты же знаешь! Он был совсем старенький, мы ему даже хотели в операции отказать, анестезиолог хотел, ты же помнишь! А его уговорили, и операцию ты сделал… как всегда… ну что ты, Шумаков? Ну, это же правда!
Она смотрела на него лукавыми глазами, вроде бы печалилась, а может, и смеялась. У нее были лукавые глаза, светлые волосы, пышная грудь, на которой не сходилась ни одна роба, и прокуренный низкий голос.
Еще у нее недавно завелся внук, и она его обожала.
С Нонной он тоже работал целую вечность, как и с Люсей, и представить себе не мог, что она может… хладнокровно убить его больного.
Впрочем, что мы знаем о наших ближних?
– Кто капельницу ему менял?
– Никто не менял, Дим. Ты назначил, я поставила, и все. Больше не подходил никто. – Глаза у нее перестали смеяться, стали сосредоточенными и, кажется, даже потемнели. Она умела так серьезнеть, глазами. – Как можно!
– Откуда ты знаешь, что никто не менял, если тебя на месте не было?
– Да кому в голову взбредет у твоего больного капельницу менять? Ты же сам назначил!
Тому, кто собирался его убить, подумал Шумаков мрачно. Тому, кто его убил. Он не мог признаться Нонне в том, что безобидный препарат, который он назначил, он сам и нашел в мусорном ведерке в ординаторской.
– Я подарки получала, – сказала сестра осторожно. – Я каждый год получаю, ты же знаешь. Я и в этот раз получила. Себе взяла и Машке дала, она конфеты шоколадные обожает. Сейчас на диете, а потом, сказала, съест. На праздник. Глебовой Шурке отдала…
– А где ты ее видела?
– Шурку-то? Она заезжала. А что?
– Ты ей только подарок отдала?
Нонна пожала плечами. Роба на груди поднялась и пошла складками.
– Я подарок, а Глеб пакет отдал какой-то. Сказал, чтобы не смотрела, там подарки. А что такое, Дмитрий?
Значит, Глеб все-таки покупал подарок. Все-таки покупал. Все в порядке. Он покупал Шурке подарок. Он так и сказал с самого начала, хотя не знал, в чем Шумаков его… подозревал.
– Нонна, а еще? – проскулил он жалобно. – Еще что-нибудь ты видела или… слышала? Что-нибудь странное или… подозрительное, а?
– Дмитрий, что случилось?
Он промолчал.
– Не знаю, – она пожала плечами. – Понятия не имею. И не пойму, чего ты хочешь-то от меня?
Про то, что в капельнице поменяли пакет, Шумаков не мог Нонне сказать.
И еще ему очень было жаль телевизионную «звезду» Катю Рождествину, которая жила с дедом и, кажется, очень его любила.
При мысли о Кате он моментально вспомнил ее «урода» в кашемировом пальто и окончательно из-за этого расстроился.
Почему самые лучшие, самые красивые и самые нежные женщины всегда достаются уродам в кашемировых пальто?
Оставив недоумевающую Нонну в коридоре, он вернулся в ординаторскую, согнал Лебедева с кресла и открыл в компьютере данные на поступившего две недели назад Петра Елизаровича Рождествина.
Ему нужен был телефон.
Телефон он нашел.
Он работал у Склифосовского и никогда не позволял себе дамских штучек, вроде нервности излишней или институтской робости, поэтому он позвонил.
Оскорбленный Лебедев выключил телевизор, повернулся спиной, сложил на груди руки по-наполеоновски и уставился в метель. В ухо Шумакову ввинчивались длинные гудки.
Би-ип. Би-ип. Би-ип.
Сергей сопел.
На елке вздрогнул и прозвенел колокольчик, и в это момент трубку сняли.
– Да.
– Это Шумаков, – сказал он быстро, – могу я поговорить с Екатериной Рождествиной?
– Здравствуйте, – выговорили в трубке, – впрочем, мы сегодня уже виделись. Вы что-то хотите мне сказать?
– Я хочу поговорить о вашем дедушке, – он специально говорил быстро, чтобы не было возможности отступить. – Боюсь, мне нужно… сказать вам… что…
– Что?
– Приезжайте, – предложил он, – приезжайте, и мы поговорим.
Она подумала какое-то время.
– Хорошо. Но не в больнице, если можно. Мне в больнице… плохо делается. Я подъеду, а вы выходите. У меня черная «Хонда». Джип.
– Я найду вас. – Тут вдруг Шумаков понял, что волнуется, как будто она назначает ему свидание.
– Через полчаса я подъеду.
Как он станет говорить ей, что деда убили? Как? Какие найдет для этого слова?
Он подошел к Сереже и из-за его плеча глянул в сад. Снег все летел и летел, и не было ему ни конца ни краю. Одинокий пес сидел под фонарем и мотал головой – стряхивал снег.
«Вот и я такой, – подумал Шумаков жалобно. – Сижу под фонарем, и снег на меня сыплется, и никому я не нужен, и есть мне охота, и никто не берет меня к себе, потому что у всех уже давно есть прекрасные принцы в кашемировых пальто».
«Хонда» у нее. Джип. Ишь ты!..
Мысли были дикие, но от них главврач чуть не заплакал, за что очень себя осудил.
Сергей Лебедев молчал и сопел.
В коридоре произошел какой-то шум, голоса вплотную приблизились, дверь распахнулась, и ввалилась небольшая толпа – все его сотрудники, которых он любил и которым доверял. Один из них прикончил беззащитного послеоперационного деда, и нагревшееся доказательство этому отвратительно оттягивало карман его хирургической робы.
Лебедев оглянулся, заулыбался и перестал изображать Наполеона.
Вся толпа осталась у дверей – впереди Нонна с пакетом и бутылкой, за ней Маша, дальше высоченный Глеб, Люся «старой закалки», Виктор Васильевич, до которого Шумаков еще не добрался со своими вопросами.
– Дмитрий Антонович, – начала Нонна. – Хоть до Нового года еще две недели с лишним, мы решили тебя сегодня поздравить. А то ты странный у нас какой-то, как в воду опущенный. Мы решили…
– Стоп, – сказал Шумаков. Скулы у него покраснели, и шее стало жарко. – Объясните мне, вы все объясните, как вот в это мусорное ведро попал этот пакет.
И он выхватил из кармана медицинский пакет и шлепнул его на стол. Пакет издал отвратительный звук.
– Именно этот пакет я поставил больному Рождествину. Кто его выбросил и зачем? Что вместо него капали больному?
В ординаторской сделалось тихо, как в гробу.
Шумакову всегда казалось, что самое ужасное в гробу – это тишина и темнота.
– Ну?
– Дмитрий Антонович, – внутри этой тишины выговорила Маша, Марья Петровна, – это я выбросила. Я знаю, что это не по правилам, но… это я.
Опять стало очень тихо, и только звякнул колокольчик на елке.
«Ангел пролетел», – почему-то подумал Шумаков, а вслух сказал, и не сказал, а загремел даже:
– Ты? Зачем ты с капельницы пакет сняла?
– Так больной же… умер. Я и сняла. Мне Лебедев сказал, что капельницу заберет, потому что в третьей палате держалка отвалилась, и я ему эту освободила. А пакет здесь выбросила… потому что…
– Ну?
– Не кричи, Дмитрий, – распорядилась Нонна Васильевна. – Муж ей позвонил. Она с пакетом прямо сюда и прибежала, к телефону. Он в полярной авиации служит и вернуться должен был только в феврале. А он прилетел. Сюрприз сделал. Вот она к нему и помчалась как полоумная. Вернулась, и всем конфеты свои пораздавала, из подарка. На радостях.
Шумаков шумно выдохнул.
– А мне почему не сказала? Наврала, что за булкой ходила?
– Да вы же всегда громче всех кричите, что на работе никаких личных дел, – пробормотала Маша и всхлипнула.
– Как тебе скажешь, когда ты у нас – гроза! – поддержал Глеб. – Я тебя сам боюсь. К Шурке на свидание чуть не в окно лезу, черт!.. На тебя попадешь, мало не покажется!
Шумакову стало еще хуже, чем было.
