Подбежал к стене, сказал торопливо: «Дверь!» Стена раскрылась. Ясутоки сидел и смотрел Колю в лицо, будто ждал его появления.
— Послушай, Ясутоки-сан… Я сейчас уйду, но… Мы привезли тонны образцов, километры записей… Мы не зря летали? Вам это нужно?
Ясутоки беспомощно улыбнулся:
— Я не знаю. Я врач, Коль, прости. — Коль стиснул зубы. Ясутоки посмотрел ему в глаза и сказал: — Спокойной ночи.
И навалилась сонливость. Коль едва успел добрести до постели.
…Проснулся от яркого света и, еще не понимая, что это, еще не вполне вспомнив себя, почувствовал какую-то детскую ожидающую радость. Словно после очередного года в городе он опять приехал на каникулы к бабушке, в Ямполицу. Комната выходила на восток, и любой из солнечных безбрежных дней между смолистым лесом и чистой рекой начинался с золотого света, бьющего сквозь тоненький, секущийся от ветхости ситец на окошке. Теперь нетерпеливая надежда на верное наслаждение каждой минутой жизни вновь сверкала над еще закрытыми глазами.
Он открыл глаза. Утреннее солнце лавиной валилось в комнату, захлестывало стены. Коль отбросил одеяло. Все в нем пело, и тут он увидел мундир.
Мундир строго висел на спинке нелепо парящего стула, новенький, с майорскими погонами и Героем на груди. Мундир был самый настоящий, и Коль будто встретил земляка после долгих лет изгнания. Он погладил жесткие, колкие погоны, тронул медаль, потом пуговицы. Ощущение крепкой шероховатой ткани было таким же родным, как вчера — ощущение травы и земли. Тело вспоминало его с ходу. Это мой, подумал Коль. Мой мундир, чей же еще? Конечно, мой… Можно надеть? Наверное… А то с чего бы его принесли?
Он благоговейно натянул форменную рубашку, брюки. Бережно взял китель, легонько тряхнул — звякнула награда. Надел. Застегнулся, выпятил грудь. Жаль, не было зеркала, но Коль все равно знал очнувшимся молодцеватым чутьем: все сидит как влитое. Плотное, чуть стесняющее движения. Такое тогдашнее. Ботинки ждали с распростертыми шнурками. Он надел носки — даже цвет был уставным; обулся. Сдвинул каблуки. В курортной тишине ударил сухой, собранный щелчок. Фуражка тоже была совершенно настоящей. Прохладный обруч жестко охватил отвыкшую от покровов голову. Хотелось смеяться.
Рассеянно глядя в окно — небо, сверкающее как парус; зеленый простор далеко внизу; в дымке у горизонта еще один колоссальный дворец, — Коль машинально шарил по карманам. Карманы были пусты, и в этом ощущалась какая-то неправильность. Коль не сразу сообразил какая, — просто руки тревожно искали… Дико: в форме — и без документов, без удостоверения хотя бы. Сообразив, Коль все-таки засмеялся, любуясь разметнувшейся степью, утихомирил чересчур уж заностальгировавшие пальцы и сказал: «Дверь!» Стена раскололась. Бравурно загорланив какой-то марш, Коль вышел и замер.
Ясутоки сидел, будто прирос к тому месту, где Коль оставил его вчера. Рядом, резко контрастируя с ним, сидел генерал. Когда Ясутоки встал, генерал обернулся к двери.
Тело само собой приняло стойку, и рука метнулась к козырьку. Генерал дружелюбно кивнул. У него было жесткое лицо с застарелым шрамом, широко посаженные глаза и седые виски. У него были необъятные орденские планки и мундир, как у Коля, с иголочки. Фуражка лежала на столе, отражаясь в его зеркальной глади.
— Доброе утро, — сказал Ясутоки. — Как спалось на новом месте, Коль?
Коль смотрел на генерала.
— Э-э… вольно, майор Кречмар, — проговорил генерал. — Отвечай на вопрос врача.
— Мне спалось прекрасно, — выдавил Коль, опуская руку.
— Это Гийом Леточе. — Ясутоки смотрел пристально. — Он начальник планетологического отдела, а сейчас — представитель планетологов в группе адаптации.
— Садись, будь добр, — сказал генерал.
— Есть, — потерянно отозвался Коль, деревянно подошел к свободному креслу и сел на краешек. — Простите… я никак не ожидал. — Он кашлянул. — Вчера я не видел…
— Неофициальная встреча, — скупо пояснил генерал. — Мы подумали, тебе утомительно будет козырять сразу после посадки. И кстати, тебе уже объяснили, как теперь воспринимается обращение «вы». Объяснили? — Он вскинул острый генеральский взор на Ясутоки.
У Ясутоки от этого взора не пересохло в горле. Он запросто ответил:
— Да, Гийом, конечно.
Фамильярное «Гийом» больно ударило по ушам, и в то же время Коль почувствовал себя чуточку вольнее.
— Ну так. — Генерал вновь повернулся к Колю: — Мы не в армии, мы космонавты. Форма — дань уважения.
— Ясно.
— Вот и хорошо. Держись свободнее. Можешь, например, положить ногу на ногу. — Коль положил ногу на ногу. С легкой снисходительной улыбкой генерал склонил голову чуть набок. — Но можешь и не класть. — Нога Коля дернулась, но он, стиснув зубы, оставил ее как была. — Кстати, ты уже при полном параде, а по утрам и теперь умываются. Правда, несколько иначе, чем в твое время. Пойдем, покажу… — Коль похолодел. Генерал осекся. — Пусть Ясутоки. Все-таки я сегодня в мундире.
Коль едва не расплылся в благодарной улыбке. Он представить себе не мог, чтобы генерал-лейтенант ВВС, пусть даже нынешний, пусть даже в форме западноевропейской, но все равно, черт возьми, парадной, стал бы его учить пользоваться туалетом. И, видимо, тот понял. Как они все чувствуют, в который раз подумал Коль.
— Ясутоки-сан, — с укоризной сказал он, когда они вышли из комнаты. — Что ж вы из меня идиота делаете?
— Почему? — Ясутоки, волнообразным взмахом двух пальцев небрежно открывая еще одну стену, изумленно воззрился на него. Так изумленно, что Колю показалось: глава группы адаптации фальшивит — прекрасно понял, как обескуражен Коль, но делает вид, будто все в порядке вещей.
— Почему, почему… Глупо, вот почему. Идет майор из койки в сортир, а на проходе такая шишка.
Ясутоки улыбнулся как-то очень по-японски — одновременно и приторно и насмешливо.
— Шишка, — сказал он, нежно погладив себя по жестким смоляным патлам, — вот здесь вскакивает, если ушибешься.
— Черт возьми. Так это что, вообще маскарад?
— Нет, Коль, — ответил Ясутоки очень серьезно. — Это уважение. Все профессии равны. Представь, как нелепо выглядел бы, скажем, доктор наук, встающий во фрунт и рявкающий «Так точно!» и «Никак нет!» при разговоре с академиком. Но традиции тоже есть у всех. У нас, врачей, — белые или голубые халаты, скажем… Нет, вот так, на себя потяни… А космос все же — дисциплина в экипаже, организованность, опасность, в конце концов… Всеволода помнишь?
— Что я, псих, чтоб не помнить?
— Он глава Координационного центра космических исследований. Маршал.
Коль даже поперхнулся. А я его вчера обнимал, пронеслось в голове. Рыдал на плече… Потом он представил Всеволода в маршальской форме. Высокий, поджарый, широкоплечий. Бородатый… Вспомнились кабаньи рыла маршалов той жизни.
— Марешаль де Франс… — пробормотал он. Ясутоки усмехнулся. — А почему, — Коль поколебался, как назвать генерала, да так и назвал, — генерал сегодня в форме?
— Зови его по имени, как и всех, — опять все учуяв, поправил Ясутоки. Осторожно взял Коля за локоть: — Сегодня все будут в форме. Похороны.
Коль резко обернулся. Разом погасла музыка в душе, будто задули свечу.
— Когда? — глухо спросил он.
— В полдень.
…Всеволод, отсверкивая огромными звездами на погонах, вел скорди над самой толпой. Ей не было конца, десятки тысяч людей пришли сюда.
Стена была видна издалека. За нею уперся в июльское небо черный конус катера, на котором перевезли с крейсера тела погибших. Тех, кому повезло погибнуть раньше, чем Пятнистый лишайник превратил остальных в плесневелые холмики слизи.
Скорди осел метров на пять, чуть развернулся. Коснувшись алого покрытия площади, замер боком к стене.
Солнце свирепо жгло, в его пламени синий лабрадор Стены казался черным.
Всеволод вышел из скорди и остановился, ожидая. Коль поднялся, они вместе подошли к Стене и вместе вошли в ее тень. У Стены лежали три капсулы. На каждой было имя.
Коль нашел ее капсулу.
Пластик был непрозрачным, синим, как вечернее небо, и Коль мог лишь вспоминать.
Это была идея Магды, но с нею сразу согласились все. Похоронить на Земле — вот все, что они могли сделать для тех, с кем случилось непоправимое. Долгие годы казалось, что таких не окажется много. Были спортзалы на звездолете, видеозал, библиотека, обсерватории, лаборатории и амбулатории — но не было ни кладбища, ни морга. Ничего. Одну из секций холодильника, предназначенного для хранения образцов инозвездной жизни, скрипя зубами от вынужденного кощунства, отдали жизням земным, но ушедшим.
Лишь через две недели после катастрофы Коль решился зайти. Там саркофаги были прозрачными, морозные узоры тонко иссекали стекло. Он только взглянул. Не Лена. Бурая сожженная кожа, раздавленная грудь… Не Лена, нет. Он отвернулся, и в эту минуту вошел Кучерников. Они поглядели друг на друга. Они глядели, а ее больше не было — и все же они не стали равны, потому что пока она была, она была с Кучерниковым, не с Кречмаром. Коль сказал: «Ты этого хотел». Кучерников не слышал, он уже смотрел туда. Неужели он видел там ее? Неужели он и теперь оказался счастливее? Мягко, едва слышно чмокали инжекторы в тишине, и тогда Коль закричал: «Ты специально послал ее в Источник! Чтоб она не вернулась! Ты боялся, она от тебя уйдет! Ты ведь знал, знал, что там такое может!..» А Кучерников опустился на колени перед саркофагом, обнял холодное сверкающее стекло и уткнулся лицом, будто они были с Леной наедине.
