Готовились принимать своих разношерстных клиентов банки. Скоро к ним поспешат бухгалтера и кассиры с заводов и фабрик, из кооперативов и товариществ, артелей и мастерских. Начнут банковские служащие, поплевывая на пальцы, принимать и выдавать красные купюры с ликом вождя пролетариата и сыпать в мешочки звонкие монеты с мускулистым молотобойцем.
Солнце подымалось выше, быстрее вертелись двери губкома, громче стучали печатные машинки в редакциях газет, ревели пароходы в порту и поезда у вокзала.
Всего этого не видели разве что представители «вольных» профессий – проститутки, налетчики и свободные литераторы. Их день еще не начинался – он совсем недавно закончился. Меллер после творческих попоек и поэтических исканий спал до полудня, просыпаясь только от духоты и зноя в комнате. Жиганы тоже пробуждались к обеду и отправлялись завтракать в «нешухерные места», покуда их радетели – опера просматривали сводки и занимались текучкой.
А город уже готовился к обеду. Рабочие останавливали станки, втягивались в дармовые заводские столовые и усаживались за накрытые нехитрой снедью столы. Скудное меню дополняли домашнее сало и колбаса. Пробуя щи, обычно посмеивались: «Знатный супец! Одна кость – на весь цех, да и ту повар обглодал».
Заводские столовые величали «обжорками» и «рыгаловками», вкладывая в названия этих заведений возможные последствия их посещения. Поглощавших в обжорках обед рабочих любили развлекать «политинформациями». Кто-нибудь из заводской комсы, наскоро проглотив пищу, громко рассказывал о газетных публикациях, зачитывал особо интересные статьи. Так что еда сдабривалась подливой из сообщений о партийных дискуссиях и трудовых свершениях советского народа. К политинформациям привыкли, и порой кусок не лез в горло пролетарию, если отсутствовал обеденный обзор прессы. Действительно, политинформация – вещь полезная, отвлекает от скудной и невкусной еды.
По окончании «рабочего полдня» выскакивали обедать конторские служащие и совчиновники. Они обедали из расчета «кому что бог послал»: бедные советские «башмачкины» – тем, что послали родные профсоюзы, солидные «ответственные работники» – тем, чем обеспечил щедрый ВСНХ. Конторская беднота подъедалась в профсоюзных кафе и столовых «Нарпита», где еду отпускали по сниженным ценам. Питание в этих заведениях подавали не менее дрянное, чем в заводских «обжорках». Имелись, правда, и свои преимущества – наличие небогатого выбора блюд и десерт в виде киселя или сладкой булочки, что уже рассматривалось, как привилегия.
В этом-то и коренился большой философский смысл социальной политики Советской власти, выработанный и отшлифованный в годы «военного коммунизма», – преподать атрибуты и составляющие сносной жизни как привилегии.
* * *
В ресторации «Лондон» за обедом встретились два старинных приятеля – известный в губернии хирург Александр Никанорович Решетилов и скотопромышленник Иван Тихонович Судочкин. Они всегда обедали вместе по четвергам. Встречались с поцелуями и приговорами, заказывали друг другу любимые блюда.
– А что, Александр Никанорыч, каково в Москве? – спрашивал Судочкин. – Я ведь тебя с приезда-то и не видал!
Хлебнув ложку супа, Решетилов выдохнул:
– Стоит Москва, богатеет. Какая с ней беда случится? Движение сильное – кругом заторы, часами стоять можно. Автомобилей – страсть как много.
– М-да-а, – протянул Судочкин. – Матереет столица! Небось народ-то богат?
– Всяк, Иван Тихоныч, народ попадается. Есть и нищеброды вроде наших, и зажиточные с виду люди. Глядишь, едет эдакий нувориш в авто, и думаешь: какова власть-то в государстве Советском?
– Оно и к лучшему, – буркнул в тарелку Судочкин. – Довольно, настрадались, пора и честь знать. Пора, господин ты мой, товарищ, к хозяйствованию переходить! А рачительный хозяин кто? Мы, потомственные мастера своего дела, купцы да промышленники, или вот как ты, врачи да инженера.
Судочкин облизал толстые губы. Был он плотен и лыс, ел в соответствии с комплекцией – сытно, обильно. Его приятель, менее упитанный и подтянутый, кушал мало, но любил старомодный изыск. Да и внешность имел изысканную и щеголеватую: платье европейского пошива, аккуратно стриженные бородку и усики. Дружили они с первого класса гимназии, вот уже почти сорок лет, а потому разговоры вели откровенные, прямые.
– Не все считают, что большевики справятся с подъемом страны, – помолчав, проговорил Решетилов. – Есть силы, желающие вернуть былое.
– Какое «былое»? Царя иль Керенского? Да тьфу их! – возмутился Судочкин. – Мало ли мыкались да губили народ свой? Сызнова им смуту подавай! Нет уж, сами набедокурили, самим и расхлебывать. Потрясли мир да посмешили, пришел черед и работать. Даже власть сие поняла… Да, а что за субъекты выискались? Неужто заговор плетут?
– Заговор и есть, – кивнул Решетилов и принялся рассказывать. – Был я у давнишнего моего московского приятеля, Якушкина, да ты знаешь. Скажу тебе, профессор мой на старости лет совсем свихнулся – в квартире заговорщиков принимает, сам в тайную организацию вступил. И меня пытался втянуть, да я отказался.
– А что они хотят, бунтовщики-то?
– Желают переворот устроить. С ними-де сила: эмиграция, чины из советских, что недовольны режимом, военные…
– Эка-а!.. Да, впрочем, пустое, – махнул рукой Судочкин. – Эмиграция – болтуны, власть крепка, а недовольных всегда хватало. Не верю я, что сила с ними большая.
– И я не верю, – согласился Решетилов.
– А и была бы большая, наше дело – сторона. Мы – трудовые пчелы, нам что ни поп, тот и батька, лишь бы работать давал.
Решетилов кивнул.
– То-то! – резюмировал Судочкин и принялся за второе блюдо.
* * *
Первыми рабочий день заканчивали фабричные и заводские пролетарии.
Когда-то молодая Советская власть выгнала прежних хозяев – «эксплуататоров» – из их домов, объявив жилищам враждебных классов войну, а рабочим лачугам гарантировав вечный мир.
На деле дворцы не разрушали – военные действия большевиков привели к смене хозяев особняков и квартир. С пролетарской прямотой и размахом барскую собственность расчленяли на обособленные комнаты и превращали в пресловутые коммуналки. Так шла война с дворцами, превращаемыми в хижины, в которых и устанавливался обещанный мир.
Думается, большевики лукавили, понимая под «миром» не мирное и спокойное существование, а проживание общиной, выражаясь по-крестьянски, «миром». Этим «миром» и стали коммунальные квартиры.
Соседи по коммуналке привыкали к сообществу, роднились душами и, несмотря на частые размолвки и скандалы, жить друг без друга не могли. Если отец семейства пропивал зарплату и маячил призрак голодухи, соседи выручали – давали в долг натурой и деньгами. Случись любезному соседу быть званым на знатную гулянку – гардеробы предоставляла вся квартира. Кто-то давал пиджак, у кого-то занималась шляпа. Сборы «выходившего в свет» сопровождались рассказом истории заимствованной вещи и обязательным напутствием: «Пинжак этот был куплен аж в 1905 годе, на ярмарке. В нем самом я и с Дуняшкой моей повстречался. Так ты, друг ситный, уж выпей там за нас, не посрами квартеру!»
Иногда выходило так, что вещь шла к лицу, да не совсем была впору. Однако проблема в большинстве случаев решалась: «Не лезут сапоги-то? Али жмут? Вот дьяволы! Ну, не беда. Ты, братец мой, их на ночь сырыми газетами потуже набей, а с утра влажными и натяни. Уж войдут непременно!..»
Простой люд коротал вечера во дворах. Собирались всей коммуналкой, с женами и детьми. Выносили под деревья столы и самовар, пили чай и водку, пели песни, травили байки и обсуждали новости. Более зажиточный сосед выставлял в окно трубу граммофона, иная хозяйка раздабривалась на пироги, посему дворы были наполнены любимыми песнями и вкусными запахами.
Некоторые шли скоротать вечерок в трактир или чайную. Оттуда бедный человек, налившись водкой, прогорланив «во всю улицу» песню и поплакавшись в грязный передник дворника, обычно к полуночи отправлялся на покой.
* * *
Как только учреждения заканчивали свой трудовой день, улицы заполняли пестрые толпы совслужащих. Начиналась беготня по магазинам и вечерние развлечения: посещения питейных заведений, танцзалов и кинематографа.
Беготня по магазинам уже начинала становиться национальным развлечением, достигшим логического апогея лет через пятьдесят. Дефицита как такового уже не было, зато существовал дефицит дешевизны. Большевистское правительство, скрепя сердце мирившееся с частной инициативой, садистски регулировало рынок путем снижения цен в госсекторе. Таких магазинов было немного, но товары в них стоили в два раза дешевле, нежели у нэпмана. Работали государственные магазины в убыток, но этим «выстрелом» убивались сразу два зайца: проведение чуткой социальной политики и притеснение советской буржуазии. В лавках «Сорабкопа», «Винторга», «Главшерсти» всегда были толчея и очереди, в конце рабочего дня превращавшиеся в давку и ажиотаж.
