тексте идет речь о том, как из глины было сделано чучело и произнесено заклинание Таннина. Магия пользуется этими двумя элементами: физическое действие и устное заклинание. Мы не можем восстановить всех подробностей магического процесса по этому тексту. Но вполне безопасным будет утверждать, что чучело олицетворяло демона, причинявшего страдания Крету, и что заклинание, когда-то обуздавшее Таннина, привело демона в ужас, и он бежал из тела Крета, так что к последнему вернулось здоровье.
В тексте № 127 рассказывается о том, как некая женщина-посредник по имени Избавительница посетила Крета в ходе его выздоровления. Обмыв его,
Она пробудила в нем аппетит к еде,
Его желание есть.
Слово, означающее аппетит — «душа» (napš-), которое мы переводим как «аппетит» из-за требования контекста. В древнееврейском языке то же самое слово для «души» используется в смысле «аппетит». Египетский, древнееврейский, угаритский и другие языки Ближнего Востока имеют несколько слов для различных аспектов «души». Древние египтяне говорили ba, ka, sekhem и еще про другие души. На древнееврейском душа — néfeš, rûah, nešāmāh и другие слова. В Угарите мы находим brlt помимо более знакомых napš— и rûḥ-. Соответственно, когда мы читаем De Anima Аристотеля о четырех душах, включая душу аппетита, мы имеем дело не столько с творением греческой философии, сколько с разработкой Аристотелем базовой восточносредиземноморской концепции, чья сложность уже проявилась в Текстах пирамид III тысячелетия до н. э.
После того как Избавительница отвратила перспективы смерти Крета и восстановила его аппетит к пище, Крет
Возвысил голос и крикнул:
«Слушай, о, госпожа Хурраи!
Приготовь овцу, которую я могу съесть,
И барашка, которым я мог бы пообедать!»
Госпожа Хурраи выслушивает,
Она готовит овцу, которую он ест,
Барашка, которым он обедает.
Глядь, прошел день, и второй день,
Крет возвращается к своему двору:
Он садится на трон повелителя
На возвышение, на престол.
В эпический репертуар составной частью входит изображение мятежа наследного принца против героического царя. Нет причин сомневаться в историчности мятежа Авессалома против Давида; но акцент, придаваемый этому в библейском повествовании, несомненно, проистекает из традиционного обращения с царским эпосом. В эпосе о Крете его сын, наследный принц Ясиб, побуждаемый своими внутренними мотивами (во многом так, как мятежный дух внутри чьей-то волосатой груди побуждал многих гомеровских героев), готов оспорить царские права отца и потребовать Крета уступить трон ему:
Этот юноша Ясиб уходит,
В присутствии отца он входит.
Он возвышает голос и кричит:
«Слушай, о, Крет из Та,
Слушай меня, и слушай внимательно!
Разве ты правишь успешно
Или руководишь достойно?
Ты опустил свои руки и бездействуешь,
Ты не рассудил дел обездоленных,
…………………………………
Вот перед тобой, ты не кормишь сироту,
А позади себя — вдову.
Так как ты — брат постели больного,
Да, товарищ лекаря,
Сойди с трона, чтобы править мог я, —
Отрекись от власти, чтобы на трон мог сесть я».
Достоинство царей измерялось их эффективностью в спасении слабых от сильных. В древних обществах особенно уязвимы были обездоленные и осиротевшие. И соответственно, защита этих категорий несчастных лиц была испытанием царей на доброту и милосердие.
Из текста неясно, знал ли Ясиб об исцелении своего отца и о том, что тот вернул себе способности управлять страной. В любом случае Крет наваливает на своего сына груду сильнейших проклятий за такое наглое и самонадеянное требование:
О, сын мой, пусть Хорон разобьет —
Пусть Хорон расколет тебе голову —
Именем Астарты и Ваала, твою башку!
В нашем распоряжении есть лишь часть эпоса о Крете, но этого достаточно для описания ее значения. В ней излагается история лица, известного лишь по имени в Библии. Она обеспечивает нам фон, задний план, который нам нужен, чтобы увидеть в повествованиях о патриархах царский эпос особого типа, призывающий к продолжению рода через божественное содействие от нареченной жены, которую надо вызволить из рук ее царственных похитителей. Более чем любой иной текст, он поразительней всего прокладывает мостик между Гомером и Библией в мотиве Елены Троянской, причем в бесчисленных деталях. Никакой будущий отчет из первых рук в мировой литературе не может себе позволить пренебречь эпосом о Крете как отличительной вехой, создающей фон, на котором разворачиваются события древнееврейской и греческой классики в Восточном Средиземноморье во времена Амарны — Микен.
Другой легендарный эпос, в котором изображаются смертные (хотя и в прямом контакте с богами — во многом как у Гомера и в Библии), называется текст «Акат» на угаритском языке. В нем идет речь о добродетельном отце-царе по имени Даниил, упоминаемом в Книге пророка Иезекииля, 14 как добродетельный, благочестивый человек прежних времен, который, как Ной и Иов, праведностью своей спас свою душу. Исследователи пришли к мнению, что этот Даниил не имеет никакого отношения к пророку Даниилу (см. Книга пророка Даниила), а является некоей далекой личностью из ханаанского наследия. Имя Даниил уместно для супермена, достойного подражания в правосудии; ибо dan означает «судить», а el означает «бог». Угаритский текст изображает его вершащим правосудие, защищающим обездоленных и осиротевших у ворот. «Акат» вполне мог быть угаритской формой произведения под тем же названием, которое появилось на иврите под именем Qehāt (Кохат, сын Леви). У Даниила была жена Данатай и образцовая дочь Пугат. Имя последней носила одна из героических повивальных бабок во Второй книге Моисеевой (Исх., 1: 15). Древнееврейская форма в англизированном произношении звучит как «Пуах». Использование имен важно, потому что с изменениями в культуре ее список личных имен также меняется. Только в домонархическом Израиле мы найдем несколько угаритских имен, включая Авраам, Израиль, Моисей, Кохат, Пуах и т. д.; эти имена уже не носят люди последующего Ветхого Завета, хотя некоторые из них вернулись в пользование во время периодов возрождения после Ветхого Завета.
Даниил жаждал сына для выполнения сыновних обязанностей по отношению к нему в этом мире и в загробной жизни. Угаритский акцент на обеспечение через божественную помощь долгожданного сына принадлежит той же ханаанской традиции, что и в историях Ветхого Завета, ведущих к рождению Исаака, Иосифа, Самуила и т. д. Чтобы читатель не вообразил, что беспокойство по поводу рождения сына универсально в литературе, он должен поразмыслить над фактом, что каждый
