— И, уважаемая, если не хотите проблем, сообщите мне сразу же, как только ваша дочь с вами свяжется. Только сообщите непременно. Потому что в противном случае это будет рассматриваться как укрывательство, и вы тоже пойдете под суд. С кем тогда останется эта славная девочка, ваша внучка? Вы же не хотите, чтобы она росла в детдоме?
Старая калоша этого совершенно точно не хотела. Позвонила через три дня и дала адрес «Милосердия».
* * *
В «Милосердие» Люда попала случайно. Ни в какой приют она не собиралась. Более того: она не собиралась ни сбегать из больницы, ни красть Лысика. Все получилось как-то само собой.
После родов Лысик лежал в отдельной палате. Весь день вокруг него суетились Джонсоны. Джейн не отходила от Лысика ни на минуту, качала его на руках, пеленала, щекотала под подбородком, шептала ему что-то по-своему… Сэм в тот же день перевел Люде деньги на счет. Отныне она была обладательницей астрономической суммы. Но это почему-то не радовало. Она тосковала, скучала по своему Лысику, хотела быть на месте Джейн, с ужасом думала, что еще несколько дней — и ее ребенка (Да! Ее, а не каких-то там Джонсонов!) заберут навсегда.
Люда видела Лысика, только когда его приносили кормить. Врач считал грудное вскармливание полезным для ребенка. После одного из кормлений Люда сняла с вешалки пальто и, замотав Лысика в одеяло, вышла в коридор. Она ничего такого не собиралась делать, спроси ее кто-нибудь, зачем пальто, — Люда, пожалуй, не смогла бы ответить. Она просто думала дойти до конца коридора. Может быть, постоять у окна.
Но вместо того чтобы стоять у окна, Люда неожиданно для самой себя спустилась по лестнице, а потом вышла на улицу. Если бы сидевший в холле охранник спросил, куда она собралась, Люда, наверное, испугалась бы и вернулась в палату. Но он не спросил, и Люда спокойно вышла в парк, а там и на улицу.
Когда она поняла, что именно сделала («Ты воровка! Воровка! Украла ребенка!»)? Через час? Через три? Ближе к вечеру? Пожалуй, смутное осознание («Воровка! Воровка! Держите воровку!») пришло в тот момент, когда Люда увидела неторопливо идущих навстречу патрульных милиционеров и резко рванула во двор. Чего она испугалась («Воровка! Держите воровку!»)? В конце концов, это ее ребенок. Она его выносила и родила, кто посмеет сказать, что это не так? Но в голове рвалось и кричало: «Воровка! Поганая воровка!» Люда, подгоняемая этими криками, спешила все дальше и дальше, туда, где никто ее не найдет, никто не поймает.
Она кружила по городу без цели, без всякого плана. Она не знала, что будет делать, как жить, что готовит ей вечер, завтрашний и послезавтрашний день. Она ни о чем не думала, просто шла и шла, прижимая к себе Лысика. Все, что ей надо, — это вот так прижимать его к себе.
Проголодавшись, наскребла завалявшуюся в кармане пальто мелочь, купила у лоточницы пирожок. Лысика тоже надо было кормить. Люда вошла в подъезд (слава богу, там не было кодового замка), поднялась на два этажа, уселась на ступеньки, расстегнула пальто. Хлопнула дверь наверху, зашаркало, какая-то тетка с хозяйственной сумкой-тележкой в руках прошла мимо Люды, буркнула что-то себе под нос («Воровка! Поглядите на воровку!»). Люда испугалась, но тетка ушла и больше не возвращалась.
Замерзнув на улице, Люда спустилась в метро и проехала несколько кругов по Кольцевой. Она периодически задремывала, привалившись к поручню, но тут же просыпалась («Воровка! Хватайте воровку! Отберите у нее ребенка, пока она спит!») и крепче прижимала Лысика к себе.
Потом в вагон вошли милиционеры, и пришлось из метро уходить.
У Люды не было при себе паспорта, она подозревала, что ее наверняка уже ищут, а значит, от милиции надо держаться подальше, не попадаться им на глаза. Потому что, если они найдут Люду, если схватят ее, они отберут Лысика и она никогда его больше не увидит.
На улице темнело. Перед глазами у Люды плыли разноцветные круги, голова кружилась, в висках пульсировала боль — может, от усталости, может, от голода, а может, просто от нервов… Звуки города доносились как будто издалека, словно уши заложили ватой, и тротуар все норовил качнуться под ногами. Лысик оказался тяжелым, кто бы мог подумать! Люда почти не чувствовала рук и боялась, что может случайно выронить Лысика на мостовую, под колеса автомобилей, под ноги прохожим («Воровка, воровка! Поделом тебе!»).
Куда ей податься? Где укрыться? На улице — дождь, на вокзале — милиция, к подругам нельзя, да и нет у нее никаких подруг — так, знакомые… В голове загудело. Или не в голове? Что это? Колокол? Люда поднял глаза. В конце улицы блестел золотом купол небольшой церквушки. А ведь в церкви-то милиции нет. И тепло там, и светло, и не выгонят ее из церкви. Бог ведь, кажется, велит помогать тем, кто в беде, и все такое? Эти мысли придали Люде сил, и она со всех ног припустила к церкви.
Внутри действительно было тепло и почти никого народу. Бледная женщина в белой меховой шапке ставила свечи, сгорбленная бабулька мела пол. Люда села в уголке на скамеечку, привалилась к стене и блаженно прикрыла глаза. Она была в безопасности.
…Люде снилось, что она карабкается по склону вулкана. Вокруг ползли огнедышащие языки раскаленной лавы, дышать было трудно, в горле пересохло, очень хотелось пить. Она несла Лысика, спасала его от притаившегося где-то внизу, у подножия вулкана, невидимого, но вполне осязаемого зла. Она должна была подняться на вершину. Идти было горячо и больно, над головой плыли черные тучи пепла, в небе грохотало, но Люда знала, что должна дойти, потому что иначе с ними случится беда. Земля под ногами вздрогнула, Люду тряхнуло, и она чуть было не выпустила Лысика из рук. Она вскрикнула и открыла глаза. Над ней стояла старушка, трясла за плечо.
— Дочка! Закрываемся мы! Слышишь, дочка!
Люда в панике оглядывалась, не понимая, где находится и что от нее хотят («Воровка! Воровка! Мы поймали тебя!»).
— Дочка, храм закрывается на ночь, — повторила старушка. — Ты завтра приходи, к заутрене. А сейчас иди, иди, дочка.
— Куда? — тупо спросила Люда.
Некуда ей было идти. «Только если на мост да и вниз головой в реку», — подумала она. Может, именно так она и поступила бы. Но бабулька позвала батюшку, а тот, расспросив Люду и выяснив, что у нее нет ни дома, ни денег, ни документов, не стал задавать лишних вопросов и дал адрес «Милосердия».
Люда не очень помнила, как туда добралась. Как садилась в троллейбус — помнила, а дальше — кусками.
Вот открывается железная дверь. Вот кто-то кладет ей на лоб прохладную ладонь. Под темным образом Богоматери — ярко-красным горит лампада, красное пятно расплывается, разбухает до размеров гигантского воздушного шара… Тягучий бас откуда-то сверху говорит: да она вся горит, дай-ка градусник, у нее температура под сорок…
Кто-то обтирает Людины ноги мокрым и холодным. От холода ее так трясет, что зуб на зуб не попадает.
Под ярким светом настольной лампы ломается ампула, темная жидкость в шприце: не бойся, это чтобы сбить температуру…
Люда не чувствует укола, но ощущает, как тело становится легким, она летит, уплывает куда-то. Люда тянется к Лысику, но в руке — лишь пустота. Она плачет, кричит, просит отдать ей Лысика. «Успокойся, — говорит тягучий бас. — Здесь твой ребеночек, не кричи, поспи». Отчего-то Люда верит этому голосу. И засыпает.
Температура не спадала еще двое суток. Федя, доктор из «Милосердия», боялся, что Люде в роддоме занесли инфекцию и у нее развивается сепсис. Но оказалось, что боялся он напрасно, — у девицы обычный мастит.
На четвертые сутки Люда была почти в порядке. Лицо порозовело, синие круги под глазами исчезли. Она смогла покормить ребенка, выпила кружку жидкого чаю с лимоном.
После кормления в комнату заглянул отец Александр и сообщил, что пришло время побеседовать. Говорил он тягучим басом из Людиного горячечного сна.
— Выглядишь лучше, — сказал он, ставя у кровати табуреточку и усаживаясь. — Мы за тебя молились. Знаешь, где находишься?
Люда покачала головой — она помнила только, что адрес ей дали в церкви.
— Это женский православный приют, — объяснил отец Александр. — Называется «Милосердие», находится при храме Иконы Владимирской Божьей Матери. Сюда приходят такие, как ты. Те, кому некуда идти. Девушки и женщины, оказавшиеся в трудной ситуации. У многих, так же как и у тебя, есть дети.
«Милосердие» было детищем отца Александра, его персональным проектом, главной заботой последних десяти лет. Десять лет назад никакого православного приюта и в помине не было. Была молельная комната в одном из московских роддомов, где отец Александр проводил молебны о благополучном разрешении рожениц от бремени и за здравие новорожденных. Там же он беседовал с женщинами, собирающимися подписать отказ от ребенка, и с теми, кто решился на аборт. Многие признавались: и рада бы оставить ребенка, но куда мне с ним? Денег нет, в доме — теснота, муж — пьющий. Одна, почти девочка, плакала в голос и объясняла, что очень хочет забрать ребеночка себе, но отец, если узнает, — убьет. И ее, и ребеночка. Девочка была из какого-то горного села, и отец Александр ей верил.
