— Елена Владимировна, вы снова уводите разговор в сторону! Мы не обсуждаем дело о лишении Калмыковой, или как там ее, родительских прав!
— Нет, — согласилась Лена. — Не обсуждаем. Я просто хотела привести пример. Вы располагаете свободным временем? — обратилась она к Сэму и Джейн.
— Да, некоторым количеством, — ответил Сэм.
— К чему этот вопрос? — заволновался адвокат.
— Я хотела бы, чтобы вы посетили один из наших домов малютки, — сказала Лена, глядя на Джонсонов и игнорируя адвоката. — Просто съездите туда и посмотрите, как живется детям. Если хотите, я могу дать адрес приюта, куда мы отправили Калмыкова. Это мальчик, о котором я вам рассказывала.
— Зачем моим клиентам ездить в детский дом?! — адвокат разволновался окончательно.
— Чтобы понять, о чем именно вы просите, требуя, чтобы я определила местом содержания вашего ребенка дом малютки, — ответила Лена. — Эта поездка позволит вам несколько по-иному взглянуть на ситуацию. Уверена: вы поймете, отчего я не хочу выполнять вашу просьбу.
* * *
Дома Сэм заставил Дженни выпить какао, дал ей снотворное, уложил в постель, укутал, как маленькую, одеялом. Джейн всегда была сильной, в ней было столько жизни, что с избытком хватало на двоих. Но теперь, казалось, эта бьющая через край жизнь испарилась, вытекла, как вода из треснувшего кувшина…
Однажды, давным-давно, Сэм тогда еще учился в начальной школе, у соседей случился пожар. Как была их фамилия? Филис? Филлипс? Ах нет, Филиас. Да, точно, Эдди и Лиз Филиас, и трое их детей — Томас, Альберт и маленькая Сью, которую мать Сэма всегда угощала яблоками из своего сада… В доме Филиасов случилась утечка газа, потом где-то замкнуло проводку, и деревянный дом вспыхнул в один момент. Когда приехали пожарные машины, на месте аккуратного соседского домика пылал гигантский костер, красные сполохи бежали по почерневшим балкам, взрывались, лопались оконные стекла, потом вдруг крыша сложилась, будто кто-то выдернул нижнюю карту из карточного домика… Пожарным удалось спасти только пятилетнюю Сюзи. Сью повезло. Кошка Филиасов недавно принесла четверых котят. Корзину с котятами поставили у входа в подвал. Когда начался пожар, Сюзи как раз спустилась туда, чтобы дать котятам молока. Все остальные были в спальнях на втором этаже. Никого из них не спасли — ни Эдди, ни Лиз, ни Томаса с Альбертом. Все они превратились в чудовищное барбекю.
Все это: и про утечку газа, и про замыкание, и про то, что Сью так вовремя отправилась покормить котят, и про заживо сгоревших остальных членов семьи — Сэм узнал много позже. Что-то — от родителей, о чем-то говорили в школе, у одного парня двоюродный брат служил в пожарной бригаде, и хотя он не дежурил в тот день, но рассказывал слышанные от других ребят-пожарных жуткие подробности насчет Филиасов. Все это было потом. А в тот день Сэм просто увидел складывающийся внутрь пылающий дом и пожарного, который вытащил Сью через заднюю дверь.
Прошло больше тридцати лет, но Сэм до сих пор помнит, как здоровенный пожарный усадил Сюзан на подножку машины «Скорой помощи», накинул ей на плечи одеяло… Сью прижимала к животу котенка. У нее был странный, отсутствующий взгляд. Она ни слова не говорила, не плакала. Сидела, вцепившись одной рукой в котенка, а другой теребила подол платья. Подошел врач, стал осматривать девочку. Она послушно поворачивала голову, поднимала руки, но все равно была похожа на тряпичную куклу. И лицо ее по-прежнему ничего не выражало, в глазах была пустота, словно пожар, унесший ее семью, выжег ей душу, словно вся жизнь, которая в ней была, выгорела, как выгорает кислород в наглухо закрытой комнате.
Сейчас Дженни напоминала мужу эту пятилетнюю девочку с пустыми глазами. Она смотрела мимо него. Она позволяла себя одевать, когда Сэм ставил перед ней тарелку, не глядя съедала все, что он ей накладывал, но Сэм очень сомневался, что она чувствует вкус еды. Как-то раз он поймал себя на мысли, что, если на тарелку Джейн вместо бифштекса с зеленым горошком положить картофельные очистки или пригоршню целлюлозной крошки, она запросто это съест и не заметит.
Если бы она плакала, кричала, била посуду, было бы лучше. Ну, может быть, не лучше. Но совершенно точно — проще. Если бы Дженни рыдала и била посуду — можно было бы что-нибудь сделать. Можно было бы сграбастать ее в охапку, и держать, крепко держать обеими руками, и не отпускать, даже если бы она стала молотить его кулаками в грудь, и найти какие-то слова, и кричать ей эти слова до тех пор, пока она не затихнет, обессилев, пока не услышит его. Но она не кричала, не плакала, не слышала, не видела… Она была где-то далеко, так далеко, что не дозовешься.
Перед сном Сэм брал Джейн за руку, вел в ванную, ставил под душ, тер мочалкой спину. Он сидел рядом, пока она чистила зубы, а потом брал ее за руку и отводил в спальню. Рука была холодная, немного липкая и совершенно безжизненная.
Иногда, лежа в постели, Джейн принималась яростно обкусывать ногти. Сэм брал ее за руку и держал (мягко, но крепко) до тех пор, пока она не засыпала.
Психолог, который консультировал Джонсонов, сказал Сэму, что Джейн непременно должна говорить о том, что происходит у нее в душе, о том, что она чувствует. Но Джейн не хотела беседовать с психологом, сидела молча, казалось, не слыша, что этот шринк ей рассказывает. Джейн не говорила о том, что сейчас чувствует, ни шринку, ни Сэму. Она вообще почти не говорила. На все вопросы мужа отвечала: все о’кей, я буду в порядке, мне просто нужно время. Когда Сэм пытался ее обнять, она не отстранялась, но и не отвечала на объятие. Наверное, ей действительно нужно время. Наверное, время пройдет — и все наладится.
Что чувствовал сам Сэм? Странно, но он ничего не чувствовал. Абсолютный ноль по шкале Кельвина. Минус 273 градуса Цельсия. Минимальный предел температуры, который может иметь физическое тело, — вспомнил Сэм определение из университетского курса физики. Температура — это показатель и мера энергии, заключенной в физическом теле. Когда температура — абсолютный ноль, это значит, что тело ничего не излучает, нет в нем никакой энергии. То есть и тела как бы не существует. Тебя нет, хотя ты вроде бы есть…
Сэм чувствовал себя не человеком, а конденсатом Бозе-Эйнштейна, облаком неподвижных, замерших в вакууме атомов. Все внутри было выморожено, застыло и, казалось, вот-вот рассыплется в колкую обжигающую льдистую пыль. Нет, он ничего не чувствовал. Он заботился о Дженни, потому что должен. Потому что без него она сейчас пропадет. Но не испытывал ни жалости, ни сочувствия — просто не мог. Что-то у него внутри отказало. Какой-то механизм, отвечающий за чувства. Может быть, он просто не работает при абсолютном нуле. Так же, как автомобиль не заводится в сильный мороз. Может быть, когда-нибудь позже внутри у Сэма оттает и механизм запустится по новой. А может, нет. Сэм не знал. И, если честно, не хотел об этом думать. Все, что он мог, — это делать ежедневные рутинные дела. Побриться с утра, накормить и одеть Дженни, встретиться с адвокатом. Провести совещание, вечером уложить жену в постель, дать снотворное, следить, чтобы она не кусала ногти…
Судья сказала, что они должны съездить в приют, посмотреть, как там живут дети. Что ж, о’кей. Они съездят. Если судья считает, что такая поездка необходима, — разумеется, почему бы и нет? Возможно, она права, и их Люису действительно не нужно там быть. А может, не права. Надо съездить и убедиться. Определенно, Сэм хочет, чтобы Люису было хорошо.
Действительно ли он этого хотел? Любил ли он этого ребенка, которого родила чужая женщина, которого он, Сэм, два раза держал на руках и видел от силы шесть часов? Что он чувствовал к этому малышу, не вполне своему и не вполне чужому? Сэм боялся задавать себе такие вопросы. А если бы задал — не смог бы ответить. На том месте, где раньше в нем жила горячая любовь к еще не появившемуся на свет сыну, страстное желание увидеть, как он появляется на свет, растить его, заботиться о нем, теперь была стылая пустота, все тот же абсолютный ноль. Разумеется, они сделают все, чтобы вернуть Люиса. Разумеется, они пойдут до конца. Но, думая о Люисе, Сэм не представлял себе ребенка, его маленькие пальцы, его запах, его сморщенный нос. Это было только имя, камень преткновения, проблема, которую надо решить, больной зуб, из-за которого не спишь ночами, — нечто причиняющее постоянную боль, нечто, от чего хочется… Избавиться? Пусть так. Вылечить или вырвать с корнем, что угодно, только бы не болело больше…
За тот месяц, что Сэм не видел Люиса, в памяти почти стерлись детали. Он почти не помнил, какого цвета у Люиса глаза, есть у него волосы или нет, какого он размера… Все силы уходили на попытки вернуть сына. На любовь к этому ребенку сил, похоже, не осталось. А может, это просто инстинкт самосохранения? Может, мы прекращаем любить того, из-за кого испытали слишком много боли, просто чтобы не сойти с ума? Что ж, может, и так.
