18
Наступил март, но Лида никак не могла выйти из оцепенения, точно жест Саши, отнявшего пальцы от ее волос, и движение Юры, тянущего пальцы к клавишам, приникшего к ним, пересеклись в ее сознании в какой-то светящейся точке, от которой она не могла отвести мысленного взора. Она перестала реагировать на недовольство Валентины Ивановны, вызывавшей ее к доске для решения нового типа задач, не обращала внимания на то, что физик называл ее “кретинкой” и “тупицей”, на единицы, которые он вонзал в журнал, как древко флага, отчего жало его пера раздваивалось... Настроение у Лиды то и дело менялось. Иногда она с трудом удерживала слезы, видя на первой парте две склонившиеся друг к другу головы, иногда в ней разливалась горькая покорность. Ее настроение не зависело от действий Саши. Саша помогал Наташе одеваться — Лиде он никогда не подавал даже пальто. Она отводила глаза от этого зрелища, уходя в свое оцепенение. Прежде Саша щеголял в синей рубашке, и синее пятно почему-то отпечаталось в ее глазах, как угроза. Сняв клетчатую синюю рубашку, Саша словно окончательно отдалился от нее. Люда Свиблова, заметив ее состояние, во время урока вдруг написала ей на промокашке: “Кем ты хочешь стать?” — “Парикмахером, — написала на ее промокашке Лида, — а ты?” — “Я хочу быть самой собой”, — ответила Люда, человек по природе напыщенный. Непонятно, как Гена терпел ее столько лет. Лида отодвинула промокашку и отвернулась. С нее было достаточно маминого пафоса.
Никаких мер, чтобы поправить свою успеваемость, Лида не предпринимала. Вместо того чтобы делать уроки, она заваливалась на кровать с очередной книгой, к вящей радости мамы, знать не знавшей о ее плохой успеваемости, рассчитывая там, среди запущенных садов, старинных замков, торговых лавок и изобильных рынков отыскать какую-то потерянную ею вещь. Ей теперь важны были герои — сады она опускала. Произнесенные ими слова она соотносила со словами Саши. Лида не понимала, почему они расстались с Сашей, но не понимала также, почему Ирен рассталась с Филиппом, Антуан — с Рашелью, Франсуаза — с Леоном, Ролан — с Нанеттой. Слова, которые они говорили друг другу, были ясными и недвусмысленными признаниями в любви, тем не менее над героями ядовитым облаком сгущалась разлука, одного сводящая с ума, другую — отправлявшая в могилу. Слова “страдание” и “страсть” были излюбленными в лексиконе этих героев. Страдание уравновешивалось страстью, в чаши весов мелкими гирьками летели балы, скачки, выборы, игра на бирже, кораблекрушения, чума, дуэли, войны, имевшие отношение то к страсти, то к страданию. Оба эти понятия не могли существовать в природе в чистом виде, они связаны были с полями сражений, не дошедшими до адресата письмами, маскарадами, получением наследства, орудиями пыток и кладбищами. Второстепенные персонажи благополучно играли свадьбы и рожали детей, ухом не ведя в сторону моровых поветрий и банкротств, но герои, выступающие под героической маской Ли Кея, точно магнитом притягивали к себе пожары, долговые ямы, очаговый туберкулез, будто в их крови содержалось повышенное количество железа, а между тем знаменитый алхимик Парацельс вылечивал своих больных с помощью зарытого в землю магнита, присыпанного семенами гвоздики или циннии, и рекомендовал поливать их водой, которой больной умывался на закате солнца… Там, в темноте барсучьих или кротовьих нор, магнит якобы сращивался с семенами цветов. Один из романистов описывал сплав меди со свинцом, которые на самом деле при температуре в 3200 градусов образуют два жидких слоя, похожие на воду и масло, но уж никак не сплав… Страдание и страсть не вступали в реакцию, как магнит Парацельса с семенами цинний, и именно на почве этого возникала трагедия. Но некий архитектор с нивелиром в руке заложил динамит под фундамент домов — хиромантию, проступающую из недр культурного слоя, в котором погребена древняя цивилизация, ориентировавшаяся по звездам, морской гальке и линиям руки, а маска Ли Кея, сначала уравновешенная маской Хао Као, а потом, когда в чашу условно белой маски посыпались легкие, как семена трав, гирьки балов, маскарадов, клавирных концертов, зародышей времени, которому не дали созреть в скорлупе, растворилась в кротовьих норах Парацельса. Страдание не скрещивалось со страстью, как семена циннии с магнитом, и страсть не имела возможности срастись со страданием, как медь со свинцом, маски действовали автономно, как это принято в традиционном китайском театре, в котором бамбук мог прорастать сквозь человека, но маска оставалась неприкосновенной. Страданию и страсти нужны были посредники, чтобы превратить и то и другое в гремучую смесь; второстепенные герои, серые кардиналы миманса, голоса за сценой, кушать подано, которые на самом деле и правят миром, лечат мир по старинным рецептам Парацельса магнитными бомбами, зарытыми в цветах, чтобы обеспечить ему абсолютную безопасность, хотя мир и безопасность — такая же нелепость, как смесь свинца с медью… Лида читала книжки и видела, как линии ладоней героев буйной вьюгой сносило в сторону смерти, потому что Ирен не могла договориться с Филиппом, а Ролан — с Нанеттой. Март был вьюжным. Вьюга горестно завывала по ночам, покрывая ороговевшими гребнями слежавшийся снег, разрывая в клочья письмо Саши, разнося клочки-закладки по разным адресам — то в сад Альбины, то в особняк Ирен; чтобы заглушить ее вой, Лида слушала пластинки. Ван Клайберн играл Чайковского горячим необузданным звуком, как положено романтику, соединяющему страсть со страданием. Дину Липатти, линия жизни на ладони которого давно смешалась с землей, перемешанной с семенами цинний и гвоздик, играл вальсы Шопена сдержанно и величаво. Дину давным-давно умер, а Ван жив по сей день, один захотел вытравить из музыки Шопена так называемый “романтизм”, блуждающий в запущенном саду Альбины, и сердце его не выдержало, а другой поплыл по течению необузданного звучания концерта Чайковского, спасая свою жизнь. Чтобы сохранить сердце, художнику следует направить необузданную стихию в несгораемый сейф романтизма, любезного публике, а не помещать его на сгораемые счета самой жизни, как это делал Дину Липатти.
Валентина Ивановна сказала: “Гарусова, задержись после урока, пожалуйста”. Все ушли, а Лида села перед столом Валентины Ивановны — на место Наташи Поплавской. Она представляла, о чем пойдет речь, и ей было неловко за Валентину Ивановну, которая сейчас думает, как подступиться к разговору о причинах ее плохой успеваемости. Валентина Ивановна протянула ей свою авторучку. “Вот — конкретная вещь. Ее можно подержать в руках. То, что нельзя взять в руки, отложи на потом. Прежде чем закончатся мои красные учительские чернила, ты должна решить мне все задачи”. Она назвала номера задач. Лида послушно записала их в своей тетради. “Закончатся красные чернила, наберешь синие. Ничего не нужно, надо только быть добросовестной и ответственной. Запомнила? Это очень древний рецепт — с его помощью вылечиваются болезни и зарастают раны. Сохрани мою авторучку”. — “Я когда-нибудь повешу ее на елку”, — пообещала Лида, удивляясь, что Валентина Ивановна ни слова не сказала о ее плохой успеваемости и о том, что она тянет класс назад. Казалось, что учительница думала только о Лиде, как это происходило в один-единственный день в году — когда они наряжали елку. Валентина Ивановна во время разговора смотрела себе на руки, точно на ее ладони стояла, как елочная игрушка, невесомая судьба Лиды — оппозиционно настроенной к классу девочки, которую она прежде не жаловала. Когда рука Валентины Ивановны легла на бедную Лидину голову, произошло чудо: прикосновение ее пальцев к Лидиным волосам уничтожило память о Сашиных пальцах, перебирающих ее пряди. Лида почувствовала, как выпали из чаши ее страдания тяжелые гири — Юра, Алексей Кондратович, Ксения Васильевна, а в чаше страсти оказалась пустота с обрывком слова “желание”, сросшимся с гелиотропами и туберозами мертвой Альбины… Все прояснилось. Летние бабочки улетели. Заключенных освободили, картина Ван Гога висит в музее. И тут началось бурное таяние снега. Лиде хотелось закрепить память о руке Валентины Ивановны, отведшей от ее волос пальцы Саши, и удобный случай скоро представился.
Если Лида верно оценила советы Валентины Ивановны, суть которых сводилась к зримым вещам, к магическим действиям, ей следовало откупиться от прошлого символическим и в то же время конкретным жестом, как это сделал до нее Саша, переменив одну рубашку на другую. С тех пор как он расплел ее косу, Лида ощущала себя пойманной бабочкой — изображала подобие жизни, но сняться с проткнувшей сердце иглы не могла. Лида засела за уроки. Физик вскоре перестал называть ее “балдой”. У нее в запасе были и другие магические действия. Она старалась убрать свидетелей того, что было. Люди убрались сами. Клочки письма Саши растворились в тексте различных книг. Свои коньки Лида отдала Кате. Дело оставалось за проклятым городом. Подобно тому, как Саша расплел ее косу, теперь надо было расплести все их запутанные маршруты, вернуть улицам города геометрическое благонравие... Она вдруг решила первой в этом сезоне обновить плот — тот самый плот в запущенном парке, за который ругал ее Саша. И день для этого Лида выбрала подходящий — день рождения Нади, совпавший с Днем птиц, с которого у них с Сашей все началось…
