Всю эту историю Серафима слышала в первый раз.
— Ты почему же мне никогда не говорил про это, Вася?.. — спросила она его спокойно, совсем не тоном упрека.
— Почему?.. Да не пришлось как-то!.. Право слово,
Сима!.. Все это вышло как раз перед нашей встречей. До того ли мне было!
— Разве мы мало провели времени на «Сильвестре», перед тем как тонуть?..
Этот вопрос вышел у нее уже тревожнее.
— Или, быть может, не хотел тебя смущать, портить первых дней нашего тогдашнего житья… И то, пожалуй, что я не люблю вспоминать про историю моего исключения из гимназии…
Из этой истории Серафима знала далеко не все: ни его притворного сумасшествия, ни наказания розгами в селе Кладенце.
— Конечно, конечно! стр.183
Глаза ее потускнели. Она потянулась к нему лицом и поцеловала в лоб.
— Только вот что, Вася, — продолжала она потише и вдумчивее, — как бы тебе не впутаться в лишнюю неприятность… Кузьмичев один в ответе.
— Да ведь он и не выгораживает себя.
— Ну, так что ж?..
— Как же ты не хочешь понять, Сима (Теркин начал краснеть)! Я довел Перновского до зеленого змея — это первым делом; а вторым — я видел, как он полез на капитана с кулаками, и мое показание было очень важно… Мне сам следователь сказал, что теперь дело кончится пустяками.
— И ты Кузьмичеву пообещал место?
— Счел это порядочным поступком.
— Да не ты ли говорил как-то, что он хороший малый, но с ленцой?
— У меня будет исправен!
Она замолчала; он видел, что в ней женская
"беспринципность" брала верх, и уже не впервые. В его дела она не вмешивалась, но каждый раз, как он вслух при ней обсуждал свои деловые поступки, она становилась на сторону "купецкого расчета" и не поддерживала в нем того Теркина, который не позволял ему сделаться бездушным "жохом".
— Эх, Сима! — вырвалось у него. — Растяжимая совесть у вашей сестры!.. Не хочешь понять меня!
— Понимаю! — порывисто крикнула она. — Вася!.. Ты всегда и во всем благороден! Прости!.. Мы — женщины
— трусихи!.. За тебя же боюсь…
И она бросилась его целовать, не дала ему доесть куска. Он должен был отвести ее рукой и чуть не подавился.
VII
— Закормила ты меня, Сима! Кажется, я злоупотребил этим варенцом…
Теркин бросил на стол салфетку и весь потянулся.
— Курить хочешь? Спички есть? Я сейчас принесу…
— Есть, есть!..
Откинувшись на спинку соломенного кресла, он прищурил глаза и ушел взглядом в чащу леса за частокол цветника. стр.184
— Экая здесь у нас благодать! — выговорил он тронутым звуком. — А? Сима!..
— Да, милый.
— Ты поддакиваешь, а сдается мне, без убеждения.
— Почему же?
— Не больно ты, Сима, охотница до лесных-то дебрей. Да и насиделась, бедная, в этом захолустье. А меня хлебом не корми, только пусти в лес. Не знаю сам, право, что ближе моей душе: Волга или лес.
Он раскрыл глаза, — они глядели своими большими темными зрачками, — и ласкал ими стройные, крупные стволы сосен, выходивших из поросли чернолесья: орешника и кустов лесных мелких пород.
— Для этого надо родиться, — тихо ответила Серафима, но не начала жаловаться на скуку, хотя частенько скучала тут, на этой опушке, в его отсутствие.
Ему бы хотелось поговорить на свою любимую тему; он воздержался, зная, что Серафима не может войти в его душу по этой части, что она чужда его бескорыстной любви к родной реке и к лесному приволью, где бы он их не встречал. — Что же ты про матушку-то свою не скажешь мне ничего? Как живет-поживает? Чем занята? Она ведь, сколько я ее по твоим словам разумею, — натура цельная и деятельная.
— Да чт/о, Вася… — Серафима точно прервала себя и присела к нему поближе. — Мама ведь опять к старой вере повернула.
— Чего повертывать? Она и всегда была в ней.
— Они с отцом и со мною, — прибавила она, улыбнувшись, — в единоверии состояли. Ты знаешь?
— А теперь?
— Прежде они ведь беспоповской веры были… Вот старая-то закваска и сказалась. От одиночества, что ли, или другое что… только она теперь с сухарниками держится.
— С кем? — переспросил Теркин.
— С сухарниками… Потеха! Это, видишь, такие же беспоповцы… Только у них беглых попов нет… Надоела возня с ними… Дорого стоят, полиция травит, и безобразие от них идет большое.
Теркин слушал с интересом и то и дело взглядывал на Серафиму. Она говорила с веселым выражением в глазах, и ее алый рот складывался в смешливую мину. стр.185
— Что же это значит — сухарники?.. Я в толк не возьму…
— Погоди, Вася! Я тебе объясню… только все это со стороны — просто потеха!..
— Почему же потеха? — строже спросил он. — Каждый по- своему верит. Лучше это, чем никакого закону не знать и никакого предела для того зверя, который в нас сидит.
— Милый! Да ты послушай и говори потом… Разве это не жалко: мать — умная женщина, всегда была с царем в голове — и вдруг в такое изуверство удариться!
И, не давая ему возразить, она опять с насмешливой миной заговорила быстро:
— Сухарники они вот почему. От какого-то старца — там где-то на Иргизе или где в другом месте, уж не знаю, — их начетчик получил мешочек с сухарями. Ими он причащал. Попов, мол, беглых не наберешься, и поверье, мол, такое — и сие во спасение…
— Что ж эти сухари-то обозначают?
— Запасные, видишь, дары… Как это называется -
— А-а! И потом что?
— Вася! Ты точно сказку слушаешь… Ха-ха!
— Вовсе нет, Сима… Это очень занятно. Я всегда про раскол люблю узнавать.
— Охота!.. Так вот, видишь, старец-то, как помирать стал, и оставил мешочек начетчику, разумеется, мужику… фамилию я забыла… И начал этот мешок с сухариками переходить из рук в руки, от одного начетчика к другому, по завещанию. Разумеется, прежние- то кусочки, от агнца-то, давно перевелись, а только крошки запекали в просвиры и резали потом на новые кусочки и сушили.
— Вот оно что!
— И кому удавалось захватить этот самый мешочек, тот делался столбом благочестия и выше всякого наставника… Вот теперь там, у нас, мешочек хранится у одной старой хрычовки…
— Серафима! Почему же хрычовки?
— Да потому, что я ее знаю. Еще девочкой ее видала… Старушенция-то в девах пребывает… Зовут ее Глафира Власьевна. Простая мещанка; торговлишка была плохенькая, а теперь разжилась. И как бы ты думал… Все их согласие перед ней как перед идолом преклоняется… В молельне земные поклоны ей… стр.186
— И мать твоя также?
— И она!.. Ну как же не жалко и не обидно за нее?.. Я было пробовала стыдить ее, так она, кажется, в первый раз в жизни так рассердилась… Просто вся затряслась… А ты послушай дальше, какие штуки эта баба-яга выделывает…
Серафима встала и начала ходить по террасе, заложив руки за спину. Теркин следил за ней глазами и оставался у стола.
— Что ж делать!.. — выговорил он с жестом головы. — Как ты сказала, Сима: старые дрожди всплыли… Вероятно, и то, что она тайно считала переход в единоверие изменой и захотела загладить вину и за себя, и за мужа.
— Уж не знаю, Вася; но вот ты сейчас увидишь, до какого безобразия и шутовства это доходит… Как подойдет Великий пост и начнется говенье, у них на каждый день полагается тысячу поклонов…
— Тысячу! — вскричал Теркин.
— А ты как бы думал? И каких! Не так, как у никонианцев (она произнесла это слово, нахмурив нарочно брови), а как следует. Маменька называет: "с растяжением суставов". Понимаешь? ха-ха!..
— Понимаю. Для них это не смешно.
— Ведь она не молоденькая… Ты вот какой у меня богатырь… А положи-ка ты в день тысячу земных поклонов, перебери на лестовках-то, сколько полагается, бубенчиков…
— Каких таких?
— Зарубочек… Ты видал раскольничьи лестовки?
— Как же… У нас в Кладенце тоже ведь беспоповцы…
Чуть ли не по беглому священству.
— Кладут они поклоны… Совсем разомлеют, спину отобьют… Соберутся к исповеди… и причастия ждут… Наставник выйдет и говорит: "Глафира, мол, Власьевна которым соизволила выдать кусочки, а которым и не прогневайтесь…" И пойдут у них вопли и крики… А взбунтоваться-то не смеют против Глафиры
Власьевны. Одно средство — ублажить ее, вымолить на коленях, чрез всякие унижения пройти, только бы она смиловалась…
— Неужели и мать твоя таким же манером?
— Она у ней и днюет, и ночует. И меня хотела вести туда, да я прямо отрезала ей: "уж вы меня, маменька, от этих благоглупостей освободите". стр.187
— Неужели так и сказала: "благоглупостей"?
— Так и сказала.
— Напрасно.
— Что это, Вася! Ты сегодня точно нарочно меня дразнишь! С какой стати!.. Ты, сколько я тебя понимаю, так далек от подобного дремучего изуверства…
— Это дело ее совести.
Теркин тоже встал, отошел к перилам и сел на них.
