Но ушёл я недалеко. Ибо вскоре остановился на вершине небольшого пригорка, откуда без труда мог видеть и лагерную стоянку, и окружающую её местность. И открыл следующее интересное явление – земля, на которой я стою, даже облака в небе расположены таким образом, что постепенно уводят взгляд к лагерю, как на картинах старых мастеров. Я устроился поудобнее. Освободился от всех своих нош и съел целую банку сардин и одно яблоко. Я лёг ничком, подстелив под себя плащ. И то упирался локтями о землю, а ладонями подпирал подбородок, устремив взгляд к горизонту, то складывал обе ладони на земле подушечкой и опускал на неё щеку, пять минут одну, пять минут другую, и всё это лёжа на животе. Можно было сделать подушку из рюкзаков, но я не сделал, как-то не пришло в голову. День прошёл спокойно, без происшествий. Единственное, что внесло разнообразие в монотонность третьего дня, – это собака. Она походила вокруг остатков моего костра, потом скрылась в леске. Как она покинула его, я не видел, то ли отвлёкся, то ли она вышла с другой стороны, пройдя лесок насквозь. Я починил шляпу, то есть с помощью консервного ножа проткнул новое отверстие рядом со старым и крепко привязал резинку. Заодно починил и кольцо, скрутив обе половины вместе, снова нанизал на него ключи и прикрепил к нему цепочку. Чтобы как-то убить время, я задал себе несколько вопросов и попытался на них ответить. Вот некоторые из них.
Вопрос. Что случилось с мужчиной в синей фетровой шляпе?
Ответ.
Вопрос. Может ли подозрение пасть на старика с палкой?
Ответ. Весьма вероятно.
Вопрос. Каковы его шансы оправдаться?
Ответ. Ничтожные.
Вопрос. Следует ли рассказать о происшедшем сыну?
Ответ. Нет, ибо тогда его долгом будет донести на меня.
Вопрос. Донёс бы он на меня?
Ответ.
Вопрос. Как я себя чувствовал?
Ответ. Почти как всегда.
Вопрос. Однако же я изменился и всё ещё продолжаю меняться?
Ответ. Да.
Вопрос. И несмотря на это, я чувствовал себя почти как всегда?
Ответ. Да.
Вопрос. Как это объяснить?
Ответ.
Эти вопросы, как и другие, отделяли друг от друга более или менее длительные промежутки времени, и не только вопрос от вопроса, но и вопрос от ответа, к нему относящемуся. Ответы не всегда следовали в том же порядке, что и вопросы. Но, подыскивая ответ или ответы на поставленный вопрос, я находил ответ или ответы на вопрос, который уже задавал себе, но тщетно, в том смысле, что был не в состоянии ответить на него или же обнаруживал ещё один вопрос или вопросы, требующие, в свою очередь, немедленного ответа.
Перенесясь в воображении в настоящее время, я заявляю, что всё вышеизложенное было написано твёрдой и даже удовлетворённой рукой, в сознании на редкость ясном. Ибо я буду уже далеко, прежде чем эти строки прочтут, в таком месте, где никому не придёт в голову меня поискать. К тому же, обо мне позаботится Йуди, он не позволит наказывать меня за ошибку, допущенную на службе. И моему сыну ничего не сделают, разве что посочувствуют, какой у него отец, и предложения о помощи и свидетельства почтения хлынут на него со всех сторон.
Так медленно тянулся третий день. Около пяти часов вечера я съел последнюю банку сардин и немного печенья, с большим аппетитом. Таким образом, у меня осталось несколько яблок и печенье. А около семи часов прибыл мой сын. Солнце уже клонилось к западу. Должно быть, я чуть-чуть вздремнул, ибо не заметил точку на горизонте, которая увеличивалась с каждой минутой, как я и предвидел. Он был уже между мной и лагерем и направлялся к последнему, когда я его увидел. Волна раздражения захлестнула меня, я живо вскочил на ноги и завопил, потрясая зонтом. Он обернулся, я знаком велел ему приблизиться, размахивая зонтом так, словно желал подцепить что-то на ручку. На мгновение мне показалось, что он готов мне не повиноваться и продолжать свой путь к лагерю, точнее, к тому месту, где лагерь был, ибо его там больше не было. Тем не менее он направился в мою сторону. Он толкал перед собой велосипед, который, как только подошёл ко мне, опустил на землю с жестом, означающим полное изнеможение. Подними велосипед, – сказал я, – я хочу на него взглянуть. Некогда этот велосипед был, вероятно, неплох. Я с удовольствием описал бы его, с удовольствием написал бы о нём одном четыре тысячи слов. И это ты называешь велосипедом? – спросил я. И почти не ожидая от него ответа, продолжил осмотр. Но было в его молчании что-то необычное, и я взглянул на него. Глаза его лезли на лоб. В чём дело? – спросил я. – У меня расстёгнута ширинка? Он снова опустил велосипед. Подними, – сказал я. Он поднял. Что с тобой? – спросил он. Я упал, – ответил я. Упал? – спросил он. Да, упал, – закричал я, – а ты разве никогда не падал? Я попытался вспомнить название растения, которое произрастает из семени повешенного и стонет, когда его срывают. Сколько ты за него отдал? – спросил я. Четыре фунта, – ответил он. Четыре фунта! – воскликнул я. Если бы он ответил два фунта или даже полтора, я бы точно так же воскликнул: Два фунта! или: Полтора! Они просили четыре фунта и пять шиллингов, – сказал он. Чек у тебя есть? – спросил я. Он не знал, что такое чек. Я подробно объяснил. Сколько денег потрачено на образование сына, а он не знает, что такое обыкновенный чек. Но я подозреваю, что он знал это не хуже меня. Ибо когда я попросил: А теперь расскажи, что такое чек, – он объяснил всё просто безупречно. В принципе, мне было всё равно, заплатил ли он за велосипед в три-четыре раза больше, чем он того стоил, или же присвоил себе часть денег, выданных на покупку. Всё равно я плачу не из своего кармана. Верни мне десять шиллингов, – сказал я. Я их потратил, – ответил он. Довольно, довольно. Он начал объяснять, что в первый день магазины были закрыты, что во второй… Я осмотрел багажник. Это была лучшая часть велосипеда. Багажник и насос. А ездить на нём можно? – спросил я. В двух милях от Хоула он спустил, – ответил он, – остаток пути пришлось идти пешком. Я бросил взгляд на его ботинки. Накачай его, – сказал я. Я поддержал велосипед. Не помню, какая из двух шин спустила. Как только возникают два одинаковых предмета, я сразу теряюсь. Ниппель, умышленно закрученный им неплотно, пропускал воздух между клапаном и трубкой. Подержи велосипед, – сказал я, – и дай мне насос. Вскоре шина была тверда. Я взглянул на сына. Он начал было оправдываться, но я велел ему молчать. Пять минут спустя я потрогал шину. Она была тверда, как прежде. Мерзавец, – сказал я. Он достал из кармана плитку шоколада и протянул её мне. Я взял. Но вместо того, чтобы съесть, как я того желал, я, хотя и не выношу, когда добро пропадает, отбросил её прочь, после секундного колебания, которого, надеюсь, мой сын не заметил. Довольно. Мы спустились на дорогу или, скорее, на тропинку. Я попробовал сесть на багажник. Ступня моей негнущейся ноги стремилась уйти в землю, в могилу. Я подложил под себя рюкзак. Держи крепче, – сказал я. Всё равно было низко. Я добавил второй рюкзак. Его горбы врезались мне в ягодицы. Чем сильнее сопротивляются мне вещи, тем в большую ярость я впадаю. Располагай я достаточным временем и имей в своём распоряжении лишь зубы и ногти, я бы продрался из недр земли к её вершинам, прекрасно сознавая, что ничего этим не добьюсь. А оставшись без зубов и без ногтей, я проложил бы дорогу собственными костями. Итак, в нескольких словах изложу решение, к которому я пришёл. Сначала один рюкзак, на нём другой, затем плащ сына, сложенный вчетверо, всё это накрепко привязывается к багажнику и седлу обрывками бечёвки, найденной у сына. Что касается зонта, то его я зацепил за шею, чтобы оставить свободными обе руки и держать ими сына за пояс или, скорее, под мышки, ибо моё сидение оказалось теперь выше, чем его. Поехали, – сказал я. Он сделал отчаянное усилие, в это я вполне могу поверить. Мы упали. Острая боль обожгла мне голень. Я запутался в заднем колесе. Помоги мне! – закричал я. Сын помог мне подняться. Носок порвался, нога кровоточила. К счастью, кровоточила больная нога. Что бы я делал с двумя бездействующими ногами? Что-нибудь бы придумал. Кажется, нет худа без добра. Я имел в виду, естественно, пользу кровопускания. С тобой ничего? – спросил я. Ничего, – ответил он. А что с ним может случиться? Я нанёс ему сильнейший удар зонтом под колени, в то место, где между шортами и гольфами белело тело. Он заорал. Ты хочешь нас погубить? – спросил я. У меня мало сил, – ответил он, – у меня мало сил. Велосипед, похоже, не пострадал, разве что слегка погнулось заднее колесо. Я сразу же понял ошибку, допущенную мной. Она заключалась в том, что я оторвал ноги от земли раньше, чем мы поехали. Я задумался. Попробуем ещё раз, – сказал я. Я не могу, – сказал он. Не испытывай моё терпение, – сказал я. Он оседлал раму. Когда я скажу, медленно трогай, – сказал я. Я снова встал за его спиной и устроился на своём сидении, приподняв ноги над землей. Хорошо. Жди сигнала, – сказал я. Я наклонялся на бок до тех пор, пока моя здоровая нога не коснулась земли. Теперь на заднее колесо давила только моя больная нога, задранная под мучительным углом. Я вонзил пальцы в куртку сына. Малый ход, – сказал я. Колёса начали крутиться. Я поспевал за велосипедом, то ли подпрыгивая, то ли волочась. Меня тревожили мои яйца, которые свисали несколько низковато. Быстрее! – закричал я. Всем весом он нажал на педали. Я вспрыгнул на своё место. Велосипед качнулся, выпрямился, прибавил скорость. Браво! – воскликнул я вне себя от радости. Ура! – закричал сын. Какое отвращение испытываю я к этому восклицанию! С большим трудом вывел я его на бумаге. Он был рад не меньше меня, кажется, так. Сердце его билось под моей рукой, хотя рука моя была далеко от его сердца. К счастью, мы спускались по склону холма. К счастью, я починил свою шляпу, иначе бы её сдуло ветром. К счастью, погода стояла прекрасная, и я не был больше один. К счастью, к счастью.
