— И это все?
Разочарование, написанное у меня на лице, вызвало у него улыбку.
— По-видимому, да.
— Что вы имеете в виду? — окончательно сбитая с толку, я все-таки продолжала расспрашивать.
— Я больше не прикасался к ним. Я очень быстро просмотрел их. Помнится, я был в ярости оттого, что там даже не упоминалось имени Сары. И недовольство отцом только усилилось.
Я прикусила нижнюю губу.
— То есть вы хотите сказать, что не уверены в том, что в этих бумагах нет ничего интересного для нас.
— Да. Я ведь так и не собрался изучить их повнимательнее.
— Почему?
Он плотно стиснул губы.
— Потому что я не хотел быть твердо уверенным в том, что в них ничего нет.
— Чтобы еще сильнее не обидеться на отца?
— Да, — признал он.
— Итак, вам в точности не известно, что в них содержится. И эта неизвестность тянется уже тридцать лет.
— Вы правы, — сказал он.
Наши взгляды встретились. Пусть даже только на пару секунд.
Эдуард завел мотор. А потом он как сумасшедший гнал к тому месту, где, по моим предположениям, находился его банк. Я еще никогда не видела, чтобы Эдуард ездил так быстро. Водители яростно грозили нам кулаками. Пешеходы с криками рассыпались в разные стороны. За все время этой дикой гонки мы не обменялись и словом, но наше молчание было теплым и дружеским. Мы предвкушали то, что нам предстоит. Впервые за многие годы у нас появилось нечто общее. Мы обменивались взглядами и улыбались.
К тому моменту, когда мы нашли место для парковки на авеню Боскет и подбежали к банку, он закрылся на обед. Еще один типично французский обычай из тех, которые действовали мне на нервы, особенно сегодня. Я так расстроилась, что готова была заплакать.
Эдуард расцеловал меня в обе щеки, а потом осторожно отстранил от себя.
— Поезжайте, Джулия. Я вернусь сюда в два часа, когда закончится перерыв. Если будет что-нибудь интересное, я позвоню.
Я прошлась по авеню до остановки автобуса 92 маршрута, который должен был довезти меня до офиса на том берегу Сены.
Когда автобус отъезжал, я обернулась и увидела Эдуарда, стоящего перед входом в банк. Он показался мне таким одиноким и напряженным.
Я задумалась о том, что он почувствует, если в документах не найдется ни малейшего упоминания о Саре, а лишь о картинах старых мастеров и фарфоре.
И мне стало его по-настоящему жаль.
___
— Вы твердо уверены в том, что действительно этого хотите, мисс Джермонд? — обратилась ко мне доктор. Она взглянула на меня поверх очков для чтения.
— Нет, — честно ответила я. — Но в данный момент мне просто необходимо принять кое-какие меры.
Она пробежала глазами мою медицинскую карточку.
— Я с радостью помогу вам в этом, но не уверена в том, что внутренне вы согласны со своим решением.
Мыслями я вернулась ко вчерашнему вечеру. Бертран вел себя исключительно нежно, мягко и внимательно. Весь вечер он держал меня в объятиях, снова и снова повторял, что любит меня, что я нужна ему, но при этом он не может согласиться на перспективу обзавестись еще одним ребенком в таком почтенном возрасте. Он считал, что с годами мы станем еще ближе друг к другу, что сможем чаще отправляться в путешествия по мере того, как Зоя будет постепенно становиться все более независимой. То время, когда нам обоим перевалит за пятьдесят, он представлял себе как наш второй медовый месяц.
Я слушала его, и по лицу моему текли невидимые в темноте слезы. Какая дьявольская ирония! Он говорил буквально те самые слова, которые я всегда мечтала услышать от него. Мои мечты сбылись, здесь было все — и нежность, и привязанность, и любовь, и щедрость. Но главное заключалось в том, что я носила под сердцем его ребенка, которого он не хотел. Это был мой последний шанс стать матерью. Я все время думала о том, что сказала мне Чарла: «Это и твой ребенок тоже».
Долгие годы я страстно мечтала о том, чтобы подарить Бертрану еще одного ребенка. Реализовать себя. Стать той превосходной, примерной и безупречной супругой, которой могли бы гордиться Тезаки. Но теперь я поняла, что этот ребенок нужен мне самой. Это мой ребенок. Мой последний ребенок. Я умирала от желания ощутить вес его тельца у себя на руках. Мне хотелось почувствовать молочный, сладкий запах его кожи. Мой ребенок. Да, Бертран был его отцом, но это мой ребенок. Моя плоть. Моя кровь. Я хотела ощутить начало родов, почувствовать, как головка ребенка выходит из меня, испытать это болезненно-сладостное наслаждение — дать жизнь новому человечку, пусть даже через боль и слезы. Мне нужны были эти слезы, мне нужна была эта боль. Я страшилась боли пустоты, слез опустевшего, бесплодного лона.
Покинув кабинет врача, я направилась в Сен-Жермен, где должна была встретиться в кафе «Флора» с Эрве и Кристофом за чашечкой кофе. Я не собиралась ничего им рассказывать, но им хватило одного взгляда на мое лицо, чтобы почувствовать, что со мной что-то происходит. Ну и так получилось, что я не могла более сдерживаться. Как обычно, они придерживались противоположных мнений. Эрве считал, что я должна сделать аборт, потому что, дескать, замужество для меня превыше всего. Кристоф же настаивал на том, что жизнь ребенка должна представлять для меня наивысшую ценность. Ни в коем случае я не должна была обрекать этого ребенка на смерть. Я буду жалеть об этом до конца дней своих.
Мальчики так разошлись, что даже забыли о моем присутствии и начали ссориться. Я не могла этого вынести. Пришлось вмешаться. Я начала стучать по столу кулаком, отчего наши бокалы, сталкиваясь, зазвенели. Оба с удивлением уставились на меня. Подобное поведение было совсем не в моем духе. Я извинилась, сказав, что слишком устала для того, чтобы продолжать обсуждение этого вопроса, и ушла. Они вытаращили на меня глаза, раздосадованные и смущенные одновременно. Ничего страшного, помиримся в следующий раз, решила я. В конце концов, они оставались моими старыми друзьями. Они поймут.
Домой я направилась через Люксембургский сад. Со вчерашнего дня я не получала никаких известий от Эдуарда. Означало ли это, что он вновь просмотрел все бумаги в сейфе своего отца, но не нашел ничего, имеющего отношение к Саре? Я могла легко представить себе, как его снова охватывает обида, горечь и негодование. Не говоря уже о разочаровании. Я чувствовала себя неловко, словно провинилась перед ним в чем-то. Насыпала соли на старую рану.
Я медленно шагала по петляющим, окруженным цветочными клумбами дорожкам, избегая бегунов, бродяг, пожилых людей, садовников, туристов, влюбленных, адептов тайцзи-цюань,[50] игроков в petanque,[51] тинейджеров и тех, кто пришел в сад почитать или позагорать на солнце. Обычное люксембургское столпотворение. И везде маленькие дети, много детей. Естественно, при виде каждого ребенка, который попадался мне на глаза, мысли мои сворачивали на крошечное существо, которое я носила в себе.
Сегодня, перед тем как показаться врачу, я разговаривала с Изабеллой. Как обычно, она выразила готовность помочь, чем только можно. Окончательное решение остается за мной, заявила она, вне зависимости от того, со сколькими психиатрами или друзьями я буду разговаривать на эту тему. К чьему бы совету или мнению я ни прислушивалась, на чью бы сторону ни вставала, выбор все равно делать мне самой, и никому другому. Выбор непростой и очень болезненный.
Одно я знала наверняка: во все эти неприятности ни в коем случае нельзя было впутывать Зою. Через пару дней у нее начинаются летние каникулы, и она собиралась поехать в гости к Чарле, чтобы отдохнуть с ее детьми, Купером и Алексом, на Лонг-Айленде, а потом должна была заглянуть к моим родителям в Нахант. В некотором роде я была даже рада этому. Ведь это означало, что аборт состоится тогда, когда она будет в отъезде. Если, конечно, я решусь его сделать, этот аборт.
Вернувшись домой, я обнаружила у себя на письменном столе большой толстый конверт. Зоя, не прекращая болтать с подружкой по телефону, крикнула из своей комнаты, что это concierge только что принесла его для меня.
Адреса на конверте не было, только мои инициалы, нацарапанные черными чернилами. Я вскрыла конверт и достала оттуда облезлую, линялую красную папку.
В глаза мне сразу бросилось имя Сара.
Мне не понадобилось много времени, чтобы догадаться, что находится в этом конверте. Спасибо, Эдуард, горячо поблагодарила я его про себя, спасибо, спасибо, спасибо тебе.
___
Внутри папки лежало с десяток писем, датированных с сентября сорок второго по апрель пятьдесят второго года. Тонкая голубая бумага. Аккуратный округлый почерк. Я внимательно прочла их. Все они были написаны неким Жюлем Дюфэром, проживавшим неподалеку от Орлеана. Письма были краткими, но в каждом речь шла о Саре. О ее успехах. О ее учебе в школе. О ее здоровье. Вежливые, короткие предложения. «У Сары все хорошо. В этом году она начала изучать латынь. Прошлой весной она переболела ветряной оспой». «Этим летом Сара ездила в Бретань вместе с моими внуками, и они побывали на горе Монт Сен-Мишель».
