О «Спасителе нашем Иисусе Христе» Элайша знал только то, что рассказывал ему и остальным детям отец: что, подобно Богу Отцу и бесчисленному множеству иных мнимых божеств, существовавших на протяжении истории, Спаситель был не чем иным, как ложью, внушенной некими ловкачами своим простодушным собратьям, чтобы обманом лишить тех радостей здешней жизни в обмен на блаженство в жизни следующей. Элайшу понятие «следующей жизни» озадачило: она следующая во времени, спросил он отца, или следующая в пространстве, где-то в тысячах милях отсюда? Абрахама Лихта детский вопрос позабавил, и он от души рассмеялся, однако, прежде чем ответить, задумался и, наконец, сказал, что не знает — да ему и безразлично, — что имеет в виду большинство людей под своими нелепыми верованиями и фантазиями. «Потому что мы, Лихты, признаем только тот смысл, который нам выгоден». Элайша полностью осознал справедливость ответа, и все же однажды, вскоре после того, разглядывая вблизи изогнувшуюся в муках оловянную фигурку, изучая изъеденное ржавчиной лицо, он испытал странный приступ щемящей жалости и сострадания к Спасителю. Если Иисус Христос столько веков был всего лишь выдумкой, то знал ли это Он сам? Открылась ли Ему когда-нибудь эта ужасная правда?
Счастливо предоставленный самому себе, Элайша научился играть на барабане и исполнять нехитрые мелодии на фортепьяно; он запоем, часами читал случайные тома энциклопедии «Британика», «Историю уголовного права в Соединенных Штатах», «Искусство гипноза», «Альманах бедного Ричарда», «Домашние лекарственные и рвотные средства», «Избранные проповеди преподобного Генри Уорда Бичера», «Иллюстрированные новости под редакцией Пи-Ти Барнума за 1877–1881 годы» и тому подобное; он примерял великолепные вечерние накидки на шелковой подкладке, рубашки с плиссированными манишками, расшитые камзолы, цилиндры и иногда даже женские одежды — платья из органди, боа из лебединых перьев, лисьи палантины, тюрбаны… Все это очень шло к его блестящей черной коже, и в глазах его при виде собственного отражения появлялся тайный блеск. Поскольку двери их дома были заперты от любых непрошеных посетителей, Элайша провел немало долгих дней в размышлениях о своей экзотической внешности; или танцевал в одиночестве — притопывая пятками, взмахивая руками, приседая, чтобы совершить прыжок, и даже «летая» по воздуху, словно был невесом! И в эти часы своих тайных занятий он становился таким ловким, им так овладевал неведомый Дух вдохновения, такое желание продемонстрировать свою храбрость и проворство, что он смеялся вслух при мысли о том, что совершит однажды, вызвав горячее одобрение отца, в этом мире окружающих их презренных врагов.
IV
Трагедия, обрушившаяся на Терстона, поразила Элайшу почти так же сильно, как и самого Абрахама Лихта: потому что из всех на свете людей после отца Элайша больше всего любил своего старшего брата и восхищался им.
Не потому, что Терстон был особо сообразительным или находчивым (Милли, например, была сообразительнее — почти такой же, как сам Элайша), и не потому, что Терстон был таким привлекательным молодым человеком, что на него нередко оглядывались на улице (ибо Элайша считал себя более привлекательным), а потому скорее, что Терстон обладал исключительно уравновешенным характером, был на редкость естественным, спокойно переносил поражения и никогда не кичился своими успехами, что было свойственно Лайше. (Ах, Элайша! По мере того как он становился подростком, потом — юношей, ему было все труднее самому предвидеть, какое настроение охватит его в следующий час, если, разумеется, он не находился под отцовским контролем. Успехи, подобные тому, который он одержал в роли Черного Призрака из Чатокуа, положительно приводили его в экстаз, поражения ранили несказанно, и дурное настроение преследовало его месяцами, хотя, как утешал их в таких случаях папа, «провал есть не что иное, как хитрая репетиция Успеха: не теряйте веры!»)
Когда однажды печальным вечером в середине лета папа наконец позвал Элайшу к себе, чтобы сообщить, что Терстон арестован в Атлантик-Сити и ему грозит смертная казнь, Элайша поначалу не мог поверить в то, что услышал; он почувствовал, как кровь медленно отливает от головы и ноги начинают слабеть; он опустился перед отцом на колени, словно ребенок, сложив ладони и умоляя, чтобы отец позволил ему помочь, потому что, разумеется, он может оказаться особенно полезным в спасении брата.
Но казалось, впервые в жизни у Абрахама Лихта не было готового ответа, и он так же нуждался в утешении, как сам Элайша.
— Да, конечно, ты поможешь освободить Терстона… Он будет спасен… Он не может не быть спасен, ведь он — мой сын… Мы это сделаем… как-нибудь. Мы его освободим, — говорил отец, но голос его, к изумлению Лайши, дрожал. — Сейчас, в настоящий момент, я пока не знаю, как точно, но мы это сделаем, мы обязаны.
Долгими бессонными ночами Элайша фантазирует, придумывает сумасбродные пьесы, в которых он (один? или во главе отряда вооруженных людей?) спасает старшего брата от виселицы: он наводит такой ужас на стражу и собравшихся зевак, что никто не решается поднять на них руку; через каких-нибудь несколько минут Терстон оказывается свободным и скачет прочь на горячем, громко топающем и всхрапывающем жеребце.
Или другой — душераздирающе-печальный — сюжет: Элайша жертвует собой ради Терстона. Он становится между Терстоном и пулей, тому предназначенной, осознавая, что отец, и Милли, и весь мир, несомненно, оценят его храбрость и самоотверженность.
То, что столь невероятные сюжеты возможно осуществить, рождает в сердце Черного Призрака надежду, что они могут осуществиться.
Терстон, конечно, может быть и раньше освобожден из тюрьмы в соответствии с одним из менее экстравагантных, но более разумных планов отца: например, убежав по подземному туннелю или перебравшись через стену, в этих случаях потребуется помощь (оплаченная, разумеется, помощь) всевозможных охранников, сокамерников, вероятно, тюремного психиатра, а возможно (если средства Абрахама Лихта к настоящему моменту еще не совсем истощились), и самого начальника тюрьмы. «Потому что узники бегут из тюрем с тех самых пор, как существуют тюрьмы», — с неопровержимой логикой напоминает отец.
Однако позднее отец начинает рассуждать на тему о какой-то траве или лекарстве, сделанном из разновидности болотного паслена (Circaea quadrisulcata), которое, говорят, хорошо известно Катрине. Этот болотный, или колдовской, паслен обладает такой силой, что одного глотка такого лекарства достаточно, чтобы у здорового мужчины наступил ступор; в течение часов двенадцати или даже больше его нельзя будет отличить от мертвеца — невозможно будет прослушать пульс и дыхание, тело станет холодным. Однако опасность заключается в том, как догадывается Элайша, что средство может и впрямь стать причиной смерти, если дать его человеку нездоровому, а также в том, как предупреждает Катрина, что очень трудно точно определить дозу, необходимую для того, чтобы погрузить человека в транс, а не убить.
«Может быть, отцу испытать лекарство на Маленьком Моисее?» — с сомнением думает Элайша.
Однако то ли из осторожности, то ли по забывчивости больше никогда не возвращается к этой мысли.
За тринадцать лет до того Терстон спас ему жизнь.
Воспользовавшись отсутствием отца, трое мальчиков — Терстон, Харвуд и Элайша (которому было тогда семь лет) — отправились исследовать неведомую территорию болот; они прошли по узкой полоске твердой суши, образовывавшей естественный мостик через топь и густо поросшей вьющимися растениями, и углубились в болотную сырость, с огромным трудом прокладывая себе путь. Если бы их спросили, куда и зачем они направляются, они не смогли бы ответить на этот вопрос: просто Терстону нечего было делать и не сиделось дома, а Харвуд имел обыкновение следовать за ним повсюду; маленький же Элайша умолил их взять его с собой.
Однако, оказавшись среди болот, Элайша вскоре отстал от братьев, он был намного меньше их, ловок и сообразителен, как обезьянка, и ему в голову вдруг стукнула мысль, что он может идти сам, куда захочет, несмотря на то что Терстон постоянно тревожно окликал его.
«Пусть найдут меня, если смогут, — подумал Элайша. — В конце концов я ведь — Маленький Моисей!»
Неудивительно, что непоседливый ребенок уже через полчаса заблудился и не имел ни малейшего понятия о том, где находился: то ли по-прежнему двигался вперед, то ли ходил кругами. Лицо и руки у него покраснели от укусов насекомых, ноги промокли выше колен, от него несло болотной грязью, он дышал прерывисто и шумно.
Как непривычно и как страшно вот так вдруг оказаться в одиночестве.
Словно папа никогда и не вылавливал его из потока, не спасал и не приносил домой…
