— Глупости, Машенька, ты сияешь, как солнце.
— Мне казалось, что у меня седые волосы… Я все время думала об этом… Так оно и есть! Гляди!
Митя действительно увидел среди коричневых волос отчетливо, как белые нитки, сверкающие седые волосы, но даже это не убедило его.
— Глупости, Машенька, ничего нет. Сядь поближе.
Машенька отвернулась от зеркала, взглянула на Митю, и сейчас же ее лицо отразило его улыбку.
— Верно, все это не важно, главное — ты жив! Господи, — со стоном прошептала она, наклоняясь к нему, — если бы это случилось, я бы дня не могла прожить.
Митя вздрогнул. Испугавшись, что она прочтет на его лице мысль о Романе, он прижался к ее щеке.
Синее платье с кружевным воротничком как-то особенно оттеняло бледное лицо Оксаны. Сейчас волосы ее по-прежнему пышно дымились, и весь ее вид был нежно спокойным. С тихой улыбкой ходила она из комнаты в комнату, останавливалась, вспоминая, за чем пришла, что хотела сделать, потирая лоб, собирала разбежавшиеся мысли. То ей казалось, что она забыла постелить в столовой свежую скатерть, то забыла поставить Мите цветы, но спохватывалась, что цветов сейчас нигде не достанешь. Шла на кухню и спрашивала Екатерину Антоновну, не надо ли ей помочь. Но у Екатерины Антоновны все было готово. Она могла бы управиться и не с такой семьей, а в десять раз больше. С тех пор как она узнала о смерти Ивана и пережила свое горе, у нее появилась неутолимая жажда работы, ей хотелось изнурить себя тяжелым трудом, чтобы скорее затянулась рана, нанесенная смертью сына. Она торопила Сергея Сергеевича послать ее поскорее в Тихогорское следить за ремонтом дома, мечтала снова открыть там госпиталь, ухаживать за всеми сыновьями, которых изувечила война. Только там, среди бойцов, она может успокоиться. Только там, среди бойцов, она забудет, что Иван отвоевался и лежит в подмосковной земле. Ей не верится, что он не воюет. А кто же сейчас уничтожает немцев? Кто же погонит их до Берлина? Нет, пока война не кончилась, Иван воюет. Теперь она и слезы не прольет, теперь она знает — наша армия громит врага, об этом ежедневно сообщает радио. Каждый москвич уже распрямил плечи, уже отрадно вздохнул — опасность миновала. И это первое воскресенье, когда Екатерина Антоновна улыбалась, будто замершее сердце ее ожило.
Оксана вернулась в свою комнату и стала дописывать письмо Евгению, которое завтра Машенька должна захватить с собой.
«Мой дорогой брат, — писала Оксана, — ты ошибаешься, если думаешь, что теперь мы будем спокойно жить за стеной ваших побед. Нет, и теперь мы не успокоимся. Наше дело еще не закончено. Сейчас надо по-прежнему собирать всю силу, которую мы накопили, когда проходили через море бедствия. Двадцатого декабря я уезжаю в армейский госпиталь. Мне хочется быть там, где нужны сильные. Надеюсь встретиться с тобой, но не в госпитале, а там, на конце войны, под нашими знаменами…»
Дописав письмо, она услышала звонок в прихожей, потом радостный голос Екатерины Антоновны.
«Приехал Лаврентий, — подумала Оксана. — Приехал молчаливый, храбрый человек». Она торопливо запечатала письмо, хотела встретить его, он только что с передовой, он привез последние известия, но на секунду задержалась у шкафа, поправила перед зеркалом волосы и не успела отойти, как дверь распахнулась и вошел Лаврентий.
— Простите, я думал, что вас нет, я шел к Сергею Сергеевичу, — смущенно сказал он и вдруг покраснел, будто почувствовал, что говорит не то и она это понимает, потому с такой проницательной улыбкой смотрит на него.
— Ничего, ничего, заходите, пожалуйста. Я очень рада. Мы ждем вас, нам звонили из штаба, что вы будете на несколько часов. Как это чудесно, что вас отпустили! Надолго?
Он глядел на нее, не вслушиваясь в ее слова. Он глядел на ее улыбающееся лицо и думал: «Она любит меня, честное слово, любит. Не может так улыбаться девушка, которая не ждет и не любит…»
— Вы надолго?
Он так сильно волновался, что почти споткнулся о диван, не спуская с нее пристального взгляда. Вот она, прежняя Оксана, такая милая, и этот прямой пробор, и эти колечки на висках, и морщинки на лбу. Вся такая любимая… Любимая до того, что ноет сердце, надо зажмуриться, чтобы преодолеть эту боль. А она, улыбаясь, смотрела на него и ждала ответа.
— Вы что-то спросили?
— Я спросила, надолго ли вы?
— Нет, нет, на несколько часов.
— Так идемте скорее к Екатерине Антоновне, она ждет вас не дождется.
По его лицу прошла тень… Что такое? Или я ошибся? Конечно… С чего я взял, что она любит меня? С такой радостью встречают каждого вернувшегося из огня.
Он вдруг почувствовал себя бесконечно усталым, руки упали на колени, плечи опустились, усталость отпечаталась на лице.
Оксана, наблюдавшая за ним, встревожилась. Она подумала о том, что завтра он опять улетит туда, где зенитки будут охотиться за ним, будут подстерегать его, и ей захотелось приободрить его. Она села рядом на диван, ласково взглянула в его глаза:
— Когда я вижу вас таким сильным, здоровым, мне кажется, что я не напрасно живу на свете. Честное слово, Лаврентий Алексеевич, все-таки и я приношу кому-то пользу.
Она сейчас же заметила, как дрогнули его губы, как весь он просиял, и поняла, что он сдержал крик радости, что снова видит людей, которые любят его и беспокоятся о нем. Она представила, как на кухне волнуется Екатерина Антоновна, ожидая сына, и торопливо поднялась.
— Идемте скорее, покажитесь своей маме, покажитесь моему папе, а то они, наверно, думают, что я спрятала вас у себя.
Он глубоко вздохнул, отвернулся к окну, глухо спросил:
— Знают они об Иване?
Оксана кивнула, бережно взяла его за руку и повела к матери.
Сергей Сергеевич два раза перечитал «Правду» за шестнадцатое декабря. Он наизусть заучил цифры трофеев, захваченных при разгроме немцев под Москвой. Он дважды прочел статью генерала Говорова, которая дополнила то, что он уже знал от участников боев, прибывших в госпиталь. Но все же он мог бы без конца слушать рассказы Машеньки, не будь она занята своим делом.
Он взволнованно ходил по комнате, нетерпеливо барабанил пальцами по столу, дожидаясь, когда же наконец придет к нему летчик Миронов с последними новостями. Может быть, он сейчас сообщает их Оксане, а может быть, потому и не торопится, что ничего нового к тому, что написано в газете, он добавить не может… Действительно, что же еще он может добавить? Случилось то большое, чего он ждал с таким нетерпением.
И, сложив газету, он с восторгом произнес:
— Счастлив, сто раз счастлив каждый русский человек, который, пережив все муки, страдания, непрестанно верил всем сердцем, всем разумом, что это воскресенье настанет!
Москва, 1946—1963
ЗВЕЗДНАЯ ДОРОГА
В игре ее конный не словит,
В беде не сробеет — спасет;
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет…
Н. Некрасов «Русские женщины»
Глава первая
Катя Румянцева прощалась с университетом.
Ее подруги уже вышли на улицу и нетерпеливо дожидались за чугунной оградой. А она пристально, стараясь все запомнить, смотрела на высокое здание — там по фронтону летели слова: «Наука трудящимся!» — на бронзового Ломоносова, который так вдохновлял ее, когда она проходила в светлое здание своего факультета.
— Прощай, университет! Прощай, Ломоносов! Спасибо за науку! Прощайте! Если я не вернусь, то другие придут и поклонятся вам!
— Катя, ты задерживаешь нас! — с упреком сказала Женя Курганова, взяла ее за руку и повела за собой.
— Должна же я проститься с университетом! Вдруг…
Курганова строго посмотрела на нее:
— Неужели ты думаешь, что мы не вернемся? Как бы далеко ни зашел враг, он будет разгромлен. Осенью мы продолжим учебу. Пошли скорее! — И, обняв Катю за плечи, вывела на улицу.
Девушки шли по Манежной площади и не узнавали ее. На светлом асфальте под ногами был нарисован город: маленькие домики с черными окнами, с красными крышами, а вокруг домиков — зеленые шары на тонких ножках: деревья. Это был примитивный, почти детский рисунок, но выполнен так ярко, что должен был броситься в глаза вражескому летчику, пролетающему над этим камуфляжным городком. А жилые дома, закрашенные косыми полосками, с воздуха должны были казаться пустырями. На месте Большого театра бушевал нарисованный на холсте зеленый лес, укрывший на время народного бедствия колесницу Аполлона.
В сером небе, словно киты, плавали аэростаты воздушного заграждения. На площадях и скверах стояли зенитные батареи. По улицам проходили отряды солдат, призывников, народного ополчения — их можно было различить по одежде, вооружению, снаряжению. Солдаты шли одетые по форме, с винтовками и автоматами, призывники тащили домашние мешки и чемоданы, ополченцы, уже вооруженные, одеты были еще в гражданское.
