Девушки долго смотрели в ту сторону, где в темноте притаилась Москва. Потом Наташа негромко, словно разговаривая сама с собой, сказала:
— Стихи бы об этом написать…
Катя удивленно взглянула на нее и даже переспросила:
— Какие стихи? До стихов ли сейчас?
— Пожалуй, верно, — неохотно согласилась Наташа и перевела разговор на другую тему: — В шахматы играешь?
— Играю.
Наташа кивнула, пряча улыбку.
— Видно сразу математичку. Я еще в ЦК комсомола заметила тебя и подумала: «Вот серьезная девушка». А я пишу стихи и очень люблю музыку. Я и сейчас вот, закрою глаза, выключусь из суеты — и слышу Баха, «Бранденбургскую симфонию», особенно вот это, из второй части, — ра-ра-ри-ра… Впрочем, ты в музыке, наверное, ничего не понимаешь…
— Это верно, — охотно призналась Катя.
— А у нас в семье все музыканты. Только я с шестнадцати лет решила пойти в авиацию. Это когда «Родина» летела на восток, устанавливала рекорд на дальность.
Наташа умолкла. Молчала и Катя. Подсвечивая фонариком, перед вагоном остановилась Евгения Курганова:
— Катя, почему это ты так спокойно сидишь и смотришь на звезды, словно в обсерватории? Я со старшиной и парторгом ломаю голову, как нам утеплиться, где достать дрова и печурку, а ты, мой лучший актив, сидишь и мечтаешь!
— Я не мечтаю, а думаю, — обиженно ответила Катя.
— «Думаю»! — передразнила ее Женя. После того как ее избрали комсоргом, она стала требовательной и все добивалась от подруг каких-то решительных действий. — О чем же ты думаешь?
— Так, о жизни, — уклончиво ответила Катя, ожидая, что Евгения сейчас уйдет.
Но Евгения неожиданно прислонилась плечом к вагону, запрокинула голову и тихо сказала:
— Прощайте, московские звезды!
— Нет, не прощайте, — перебила Катя, — а до свидания. До свидания, Москва! Мы вернемся к тебе с победой.
Эшелон медленно пробивался по забитым путям. Останавливался в тупиках, пропуская военные составы, обгонял открытые платформы, загруженные станками, составы теплушек, из маленьких окон которых высовывались длинные железные трубы и слышались детские голоса, словно вагоны эти превратились в жилье кочевников.
Осенний ветер продувал насквозь вагон, в котором ехали девушки, пытался погасить огонек в печурке, но огонь поддерживали дежурные, не смыкавшие глаз ни днем ни ночью.
В дороге Катя особенно подружилась с летчицей Нечаевой, которая нравилась ей своим сильным характером. Когда Катя говорила с ней, Даша остро глядела в глаза, словно контролировала ее мысли. Катю подкупала ее мужественная правдивость. Даша не умела ни хвастать, ни кривить душой. Она первая выскакивала на остановках и бежала заготовлять дрова. Первая и запевала, когда становилось грустно от холода. Она заливисто смеялась, когда кто-нибудь удачно острил. И с каждым днем все больше нравилась Кате. Катя стала так же затягивать ремень, распрямлять спину, ходить высоко подняв голову и закладывая руки назад.
— Скажи, Даша, трудное это дело — летать? — спросила Катя, присев рядом с Нечаевой возле печки.
— Сначала трудно, потом привыкаешь, — ответила Даша, лукаво улыбаясь. — Но ты не торопись: из тебя летчица не получится, ты для этого дела росточком не вышла. — Заметив, как потемнели глаза Кати, она торопливо добавила: — А вот штурман из тебя выйдет, не беспокойся.
У Кати отлегло от сердца, она примирительно сказала:
— Если из меня летчица не выйдет, то расскажи, как ты стала ею? Трудно это?
— А ты как думаешь! — ответила Даша, усмехнувшись. — Семь потов прольешь, десять раз умрешь и воскреснешь… Вам-то легче будет, — добавила она, заметив, как потускнели лица подруг.
Даша не любила вспоминать, как приехала она из смоленской деревни в город, шестнадцатилетняя, робкая, тихая, не знающая, за что взяться, как пробить дорогу. А выбрала она самый трудный путь: поступила в авиационное училище. Два года училась на техника и только после этого испытания смогла перейти на летное отделение.
И вот она ехала в Энгельс вместе с другими комсомолками и смотрела на них с завистью. Им будет много легче: они студентки, они уже подготовлены к любой учебе. А что знала она, когда начинала свой путь? Но в то же время ей было жаль этих не приспособленных к трудной работе девушек. Как мало знают они о деле, за которое берутся!
Глава четвертая
Катя ни разу не видела Волгу и не представляла, что она такая серая. По картинам Репина, по описаниям Некрасова и Горького она должна быть голубой. Но сейчас серое ноябрьское небо отражалось в ней, и она казалась мрачной. Из ее глубины поднимался лохматый туман и падал на город. Город был неприветливым. Его насквозь продували холодные ветры. На окраине находился военный городок, заселенный веселыми летчиками. Они толпами шли с аэродрома и удивленно останавливались, пропуская мимо себя девушек в длинных шинелях. Взгляд их спрашивал: «Кто такие? Откуда прибыли? Зачем?»
Но девушки проходили молча, и летчики снисходительно улыбались им вслед.
На другой день все в городе знали, кто эти девушки в нескладных шинелях, в семимильных сапогах, шагающие кто в лес, кто по дрова. Им бросали вслед без всякого стеснения:
— Ну и воинство!
Ох уж эти иронические улыбки!.. Никто, видно, тут еще не знает, что их будет обучать сама Марина Раскова, а уж о ее-то полетах все слыхали! И летчицы поклялись доказать маловерам, на деле доказать, на что способны советские девушки.
— Выше головы! — подбадривала их Раскова. — Не доверять вам, не верить в ваши способности могут только отсталые люди. И мне пришлось выдержать нелегкий бой с ними. Мне тоже пытались доказать, что война — не женское дело. А сколько аргументов было выдвинуто против моего предложения! И то, что страна у нас большая, она может выставить необходимые армии из одних только мужчин, и то, что женщины якобы не способны овладеть современным оружием, и ссылались на какие-то исторические «традиции»… А я упорно доказывала, что и традиции стареют и что их тоже надо ломать. Если война стала всенародным делом, то нельзя не считаться с патриотическими чувствами девушек и женщин, которые тоже хотят защищать Родину. А если женщины в мирном труде наравне с мужчинами овладевают самой совершенной техникой, то и на войне они могут принести пользу именно в самом передовом виде вооружения — авиации.
Я говорила со скептиками от лица тысяч женщин, я показывала кипы писем, которые стала получать от девушек и женщин с первого дня войны. И все эти письма были полны такого патриотического чувства, которое нельзя погасить никаким сомнением. Я приводила в пример и свой личный опыт: ведь не все верили, что Осипенко, Гризодубова и я сможем перелететь через всю нашу огромную страну и поставить мировой рекорд дальности полета. Я напоминала о сотнях летчиц, которые уже летают в гражданской авиации, о летчицах-инструкторах, о летчицах, обучающихся в аэроклубах… И, как видите, настойчивость победила!
Да, Марину Михайловну стоило послушать, когда она говорила о своей борьбе за первые женские авиационные полки. И уж конечно, те девушки, которые вошли в эти первые в мире женские авиачасти, должны были не только гордиться своей ролью зачинателей нового дела, но и вести себя соответственно! И девушки клялись, что никогда не уронят чести своего полка.
Ноябрьское утро чуть просвечивало в окна спортивного зала. На койках, расставленных вдоль стен, спали девушки. Черные косы Кати разметались по белой подушке, порозовевшее лицо улыбалось. Ей снилось лето: она опять в колхозе; идет в цветном сарафане к реке, на голове у нее в два ряда уложены косы, а на них васильковый венок. Она наклоняется над водой и смотрит, красива ли, но в воде не видит своего лица. «Тру-ру-ру!» — слышит она и думает, что это играет за рекой пастух. Но кто-то толкает ее, и она просыпается.
— Подъем! — говорит Евгения, сдергивая одеяло.
В шесть часов перед строем зачитывают приказ о стрижке волос. А через полчаса Катя взглянула в зеркало и не узнала себя. Вспомнила сон и рассмеялась.
Она смотрела на девушек и удивлялась: до чего же все изменились! Настоящие мальчишки! Особенно все жалели Катины косы. Но прекрасные каштановые волосы были и у Наташи, а сейчас у нее остался только задорный чубчик.
Растерянно и смущенно девушки глядели друг на друга. Наташа начала разыгрывать роль мальчика. Хлопнув по карманам, она сказала:
— Ну, хлопцы, закурим!
Даша строго посмотрела на нее:
— А что говорила нам Раскова?
— Помню, — ответила Наташа и сейчас же бросила папиросу.
Она зашагала вдоль стены, по-мальчишески заложив руки за спину.
— Черт побери, — говорила она, озорно поглядывая на девушек. — Я не могу теперь отличить Катю московскую от Кати саратовской и Кати уральской… Сейчас вы все на одно лицо.
