— Разумеется. Не волнуйтесь. Как только она будет готова, я вам позвоню. Я займусь ею особо, обещаю вам.
— Вы очень любезны, мистер Толливер.
Они попрощались, и он не позволил себе пригласить ее пообедать, когда скрипка будет готова. Это можно сделать позже, в свое время. Когда утрясется дело с ванной.
Эта мысль повлекла за собой беспомощную ярость и боль. Ужасный Шлейхман!..
Фред Толливер, не осознавая проходящих через него четырех миллиардов эмоций, уронил голову на руки, а электроны продолжали свой танец.
Через восемь дней Уильям Шлейхман сидел прямо на земле в грязном переулке на задворках супермаркета, построенного почти сто лет назад как роскошный кинотеатр для показа фильмов из светской жизни, и пытался отгрызть кусочек черной горбушки, добытой в мусорном баке. Он похудел до сорока килограммов, не брился неделю, одежда превратилась в лохмотья, ботинки пропали четыре дня назад возле ночлежки, глаза загноились, его донимал мучительный кашель.
Красный рубец на левой руке, где его зацепило болтом, загноился и распух.
Шлейхман был не в состоянии плакать. Слезы он уже выплакал. И знал, что спастись ему не удастся. На третий день он попытался добраться до Толливера и упросить его остановиться. Он готов был обещать ему ремонт ванной, постройку нового дома, замка, дворца, в конце концов! Только бы это прекратилось! Ради Бога!
Но добраться до Толливера не удавалось. Когда Шлейхман первый раз решил связаться со стариком, его арестовала калифорнийская дорожная полиция, где он числился в списках разыскиваемых, так как оставил машину посреди бульвара Вентура. Каким-то чудом Шлейхману удалось сбежать.
Во второй раз, когда он пробирался задворками, невесть откуда налетел питбуль и оставил его без левой штанины.
В третий раз ему даже удалось добраться до улицы, где жил Толливер, но тут его чуть не переехала тяжелая машина для перевозки легковых автомобилей. Он сбежал, опасаясь, чтобы на него с неба не упал самолет.
Тогда он понял, что исправить ничего нельзя, против него ополчились силы с колоссальной инерцией, и он обречен.
Шлейхман лег на спину, ожидая конца, но не так все было просто. Пение четырех миллиардов — симфония невообразимой сложности. Пока он лежал, в переулок забрел маньяк. Увидев Шлейхмана, маньяк вытащил из кармана опасную бритву и уже склонился над ним. Шлейхман открыл глаза, когда ржавое лезвие уже было занесено над его горлом. Охваченный спазмом ужаса, бедняга не мог шевельнуться и не слышал звука выстрела. Пуля полицейского разнесла пополам череп маньяка, на счету которого уже был десяток бродяг вроде Шлейхмана.
Он очнулся в камере полицейского участка, огляделся, увидел компанию, в которой ему отныне придется коротать время, понял, что сколько бы лет ему ни удалось прожить, они будут наполнены таким же ужасом, и начал раздирать свои лохмотья на полосы.
Когда за бродягами пришел полицейский, чтобы вести их на суд, он увидел висящего на дверной решетке Уильяма Шлейхмана с выпученными глазами и высунутым языком, похожим на почерневший лист. Не понятно только, как вышло, что никто не попытался помешать Шлейхману. На лице несчастного застыло выражение, будто в минуту смерти перед ним мелькнула вечность, полная безмерной муки.
Передатчик может направить луч, но не в силах себя исцелить. В минуту, когда умер Шлейхман, Фред Толливер — по-прежнему не ведая о том, что сотворил, — сидел у себя дома, осознав до конца, что сотворил с ним обидчик. Старик не был в состоянии оплатить счет, он вряд ли когда-нибудь сможет работать и потому неизбежно потеряет свой дом. Придется провести последние годы в каком-нибудь клоповнике. Его достаточно скромные жизненные планы потерпели крах. Даже мирно скоротать старость не получается. Только холод и одиночество.
Зазвонил телефон. Толливер вяло поднял трубку.
— Да?
После небольшой паузы раздался ледяной женский голос.
— Мистер Толливер, говорит Ивлин Хенд. Вчера я ждала целый день. У меня пропал концерт. Будьте добры вернуть мне мою скрипку, в каком бы состоянии она ни была.
У него даже не хватило сил на вежливый ответ.
— Ладно.
— Я хочу поставить вас в известность, мистер Толливер, что вы нанесли мне огромный ущерб. Вы ненадежный и плохой человек. Я хочу вас уведомить, что я этого так не оставлю. Вы выманили у меня деньги под ложным предлогом, вы загубили открывшуюся мне редкую возможность и причинили мне глубокие страдания. За это вы заплатите, если есть на свете справедливость. Я заставлю вас пожалеть о вашей подлой лжи!
— Да-да. Да, конечно, — бессознательно ответил Толливер.
Он повесил трубку и остался сидеть.
Пели эмоции, танцевали электроны, сдвинулся фокус и продолжалась симфония гнева.
Виолончель лежала у его ног. Ему не выбраться, не выпутаться. Ноги начинала сводить невыносимая боль.
Перевел с английского Михаил ЛЕВИНРевекка ФРУМКИНА,
доктор филологических наук
«Я НИКОМУ НЕ ЖЕЛАЮ ЗЛА»
*********************************************************************************************
Читатели, естественно, уже поняли, какую разрушительную силу имеет в виду Харлан Эллисон.
О том чувстве, которое и заставляет «вибрировать электроны», следует поговорить особо. Мы предложили прокомментировать рассказ известному ученому, автору многих книг, связанных с психологией личности, ведущему научному сотруднику Лаборатории психолингвистики Института языкознания РАН. Однако автор предпочла сугубо личный материал, посчитав, что судьба, которую она наблюдала, скажет читателю гораздо больше, поскольку в ней проявлены все этапы зарождения и развития этого разрушительного чувства.
*********************************************************************************************
Много лет назад мы с Агнессой сидели за одной партой в школе около площади Маяковского. В этой же школе она провела еще долгие годы, но уже у доски, преподавая литературу. Жила Агнесса рядом со школой, в громадном старом доме на Тверской. В нем могло бы поместиться население небольшого поселка, поэтому неудивительно, что соседями Агнессы были вначале наши соученицы, позже — ее ученики, а потом уже и родители бывших учеников.
Когда в конце 60-х дом начали расселять, Агнессе предложили квартирку без телефона в Узком. Она отказалась — ведь это означало бы потерять целый мир, а не только уйти из своей школы. Комната в двухкомнатной квартире с телефоном в соседнем доме представлялась неплохим выходом из положения, тем более, что соседкой должна была стать Инга, знакомая «девочка» из того же дома. У Инги были свои причины согласиться на жизнь в коммуналке: она одна растила Аню, желанного, но позднего ребенка, и полностью зависела от своего могущественного Института, находившегося в Центре.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
