Соседи виделись мало. Инга была геологом и много месяцев проводила в экспедициях. Агнесса ездила с учениками в дальние турпоходы. Анька — вяловатая беленькая девочка — была то в летнем лагере, то в лесной школе, к 8 марта дарила «тете Агнессе» забавные рисунки и ловко перешивала себе мамины платья. Шли годы, началась перестройка, Анька — уже не беленькая девочка, а рыжеволосая и весьма миловидная девица, — без чьей-либо помощи и как-то мимоходом поступила не куда-нибудь, а в архитектурный. Агнесса перешла в школе на полставки, а Инга поклялась, что едет в экспедицию в последний раз, во что никто не поверил. Домой она вернулась на носилках и без перспективы встать.
Казалось бы, случившееся не могло так уж близко коснуться Агнессы — все же они были только соседками. Агнесса жалела Ингу и Аньку и помогала, чем могла, но ей и в голову не могло прийти, что ее собственная жизнь может как-то измениться.
По-настоящему ситуацию увидела лишь Анька. Осознав, что ее мать обречена на жизнь в инвалидной коляске, она, как архитектор, быстро поняла и то, что в России даже лучшая коляска не въедет ни в туалет, ни в лифт, ни на тротуар. И тогда Анька вспомнила, что ее бабушка (которую она уже не застала в живых) была еврейкой, а значит, Инга тоже могла считаться еврейкой и имела право на израильское гражданство. Остальное было делом техники.
Как каждая коренная москвичка, Инга не мыслила себя без Консерватории и Тверского бульвара, но отныне от всей Москвы ей остались только дереве и кусок неба. И уж совсем невыносимой была перспектива стать камнем на шее дочери. Анька же видела себя дипломированным архитектором и вовсе не собиралась мести в Иерусалиме улицы. Поэтому в Израиль, где уже было обеспечено место в санатории-пансионате, Инга уехала одна. Агнесса и Анька остались в квартире вдвоем.
С неделю Анька ходила зареванная, потом успокоилась. Как-то вечером Агнесса застала на кухне Аньку в обществе скромного молодого человека. Они пили чай, а потом ушли в комнату. Агнесса легла спать, а они все что-то тихо обсуждали, шуршали, ходили по квартире. И тут Агнесса впервые подумала о том, что теперь, когда Инга далеко, любой парень может остаться здесь за стеной хоть на месяц, хоть навсегда. Эта банальная мысль оказалась настолько тягостной, что уснула Агнесса на рассвете. Назавтра, презирая себя, Агнесса спросила Аньку, кто к ней приходил. Анька пожала плечами.
Однажды утром тот же молодой человек явился опять, и они вместе с Анькой буквально распотрошили всю комнату. Агнесса пыталась уговорить себя, что это уже не комната Инги, но напрасно. Когда молодые люди вытащили на улицу старый письменный стол (такой же, как ее собственный — других ведь не продавали), то у Агнессы появилось чувство, что она вчуже присутствует на собственных похоронах. Это было ужасно. Теперь почти каждый день Анька выносила на помойку что-нибудь из довольно убогого скарба — то вытертый коврик, то старые занавески, то какие-то пыльные папки и книги. И всякий раз Агнесса думала о том, что однажды Анька вот так же будет выносить вещи из ее собственной комнаты, хотя, по правде сказать, для таких мыслей не было никаких оснований. И именно потому, что для них не было оснований, эти мысли становились неотвязными.
Анька, Аня, Анна Михайловна Беленькая, энергичная молодая женщина, раздражала Агнессу всем — молодостью, быстротой движений, какой-то уклончивой уверенностью в себе.
По-моему, испытываемое Агнессой постоянное и беспричинное раздражение заслуживало уже какого-то другого имени — оно не исчезало ни тогда, когда Анька пропадала на работе, ни тогда, когда Агнесса гостила у нас на даче.
Выходило, что Анька «сплавила» мать — но куда девалась прежде свойственная Агнессе трезвость оценок? Анька все время что-то покупала в дом — то коврик в прихожую, то зеркало в ванную. Последней такой покупкой была новая кухонная плита с духовкой и грилем, но это тоже было дурно, потому что очень дорого. Получалось, что Анька стала главным, что мешало Агнессе жить — при том, что чуть ли не двадцать лет Агнесса ее почти не замечала.
Самое время было мне взглянуть на все это собственными глазами. И хотя Агнесса почему-то перестала звать к себе в гости, на праздник я к ней напросилась. Аньку я застать не надеялась, однако же она была дома. Обстановка праздника давала мне возможность заглянуть к ней без особого повода. Я постучалась, вошла — и остолбенела. Залитая солнцем комната была практически пуста и выглядела неожиданно большой. Молодая женщина с рыжей гривой, безжалостно собранной в «конский хвост», одетая во что-то черное в обтяжку, сидела за подрамником. «Здравствуйте, Аня», — сказала я и, надеясь хотя бы на краткую светскую беседу, поинтересовалась, над чем она работает. Она лаконично ответила, что у нее срочный заказ. Я удалилась, пожелав ей удачи, с четким ощущением нереальности происходящего.
Покуда мы с Агнессой пили чай с куличами, к чувству нереальности от увиденного добавилось чувство полного абсурда от услышанного. В любых поступках Аньки — а Агнесса наблюдала ее только в быту — мне предлагалось видеть второй, третий и четвертый смыслы. Насколько я могла понять, главная «вина» Аньки заключалась в том, что она была другая. Она спала на полу в спальном мешке, ее платья висели в пластиковом футляре на стене, всякие принадлежности для работы она держала в картонных ящиках из-под бананов и в пластиковых корзинках из-под пива. Зато ее шкафчик в ванной был набит дорогой косметикой и прочими неизвестными нашему поколению «штучками», а в кухне с некоторых пор красовалась довольно дорогая кофеварка.
— Она все время что-то покупает, — говорила Агнесса. — Это ужасно! И откуда у нее такие деньги? Вообще мне надоело ее лицемерие — «тетя Агнесса…» — я ей не тетя!
Тут я не нашлась, что ответить. Я тоже чувствовала, что Аня — другая. Но мне казалось, что Агнесса более всех психологически подготовлена к этому ощущению инаковости следующих за нами поколений. Разновозрастные ученики и соседи годами толклись у Агнессы дома, знакомили со своими избранниками и избранницами, изливали душу, приносили цветы и книги, а потом, как водится, уходили, одни — надолго, иные — навсегда. Агнесса принимала этот круговорот как естественную часть судьбы учителя, примиряясь с неизбежными потерями.
Теперь рядом со мной в облике старинной подруги оказался совершенно иной персонаж. Даже внешне Агнесса как-то изменилась — не то, чтобы она постарела, но исчезла так красившая ее смешливость. Еще бы: смешливость плохо уживается с ненавистью — наконец я поняла, как следовало именовать владевшее Агнессой чувство.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
