Введенская улица, дом 7, квартира 50. Четвертый этаж.
Не похож ли теперь безвыходно живущий здесь художник на «великих людей», которые, как было пышно сказано в той давней статье о Веласкесе, поднимаются над эпохой, «как башни собора над низкими хижинами»?
Какое горестное «возвышение» и как оно некстати именно сейчас, ранней российской весной, в конце февраля 1917 года!
Грозный людской паводок катится по улицам и, кажется, играючи сметает все встающее на его пути — и городовых с пулеметом, засевших было на колокольне соседней Введенской церкви, и даже самого государя императора, вынужденного отречься от престола на станции, носящей мрачное для него название Дно.
«Как будто все во сне и так же, как во сне, или, лучше, в старинной „феерии“, все провалилось куда-то, старое, вчерашнее, на что боялись смотреть, оказалось не только не страшным, а просто испарилось „яко дым“!!!» — дивится и восхищается Кустодиев, откровенно радуясь этим переменам.
Жадно, часами смотрит он со своей «башни» на все происходящее внизу, то и дело посылает домашних за газетами и листовками.
«Целую Вас и поздравляю с великой радостью! — пишет Борис Михайлович Лужскому 6 марта. — Вот Вам и Питер!
Давно был под подозрением у Москвы за свою „казенщину“ и „нетемпераментность“, а тут ваял да и устроил такую штуку в 3–4 дня, что весь мир ахнул… Никогда так не сетовал на свою жизнь, которая не позволяет мне выйти на улицу — ведь „такой“ улицы надо столетиями дожидаться!»
Минута и в самом деле поразительная. Блок, приехавший чуть позже из армии, писал о «единственном в мире и в истории зрелище» — «веселых и подобревших людей».
Картина Кустодиева «27 февраля 1917 года» порождена нетерпеливым желанием не упустить хотя бы того общего впечатления, которое испытал тогда сам художник.
Питер на его картине потерял всякую чинность, улица запружена взволнованным народом. Главное скопище людей — возле автомобиля, битком набитого солдатами с красным флагом. Кто-то держит оттуда речь. Флаги, флажки, красные банты, как веселые искры, вспыхивают и в других группах и перекликаются с кирпичными стенами отдаленных зданий.
Навстречу революционным солдатам тянутся десятки рук, и даже дерево за церковной оградой, кажется, радостно жестикулирует своими оттаявшими на предвесеннем солнышке ветками[66].
Развернувшиеся затем события озадачили и насторожили художника, лишенного возможности наблюдать их иначе, чем со своей «возвышенной» точки зрения, и вынужденного поэтому довольствоваться самыми поверхностными впечатлениями и известиями, приносимыми домашними и посетителями.
В таких условиях ориентироваться в происходящем было бесконечно трудно.
«…Напряжение все усиливается и усиливается, — тревожится Борис Михайлович в начале октября, — и, видимо, чем-нибудь разразится катастрофическим. Еще гром не грянул, когда у нас привыкли креститься, а без грома еще все и вся говорят, говорят и говорят…».
К сожалению, современные исследователи в своих работах о Кустодиеве заметно «ускоряют» ход того сложного процесса осознания художником круто изменившейся после Октября действительности, который на самом деле протекал несравненно медленнее.
События революции и гражданской войны долго представлялись Кустодиеву каким-то странным, запутанным калейдоскопом: «…всюду дерутся, кто-то кого-то побеждает, накладывают один на другого контрибуцию или в тюрьму сажают».
Он не собирался покидать свою родину в этот казавшийся ему столь смутным час, но и не ставил себе это в особую заслугу: «Бежать не собираемся, — говорится в его письме к Лужскому в сентябре 1917 года. — Как Пазухин. „Куда бежать-то!“ — „И бежать некуда…“. Да разве побежишь с моими ногами…»
«Как ужасно в такое, как теперь, время еще хворать, как я!» — вырывается у него тоскливая жалоба.
Примечательна сделанная художником в октябре карикатура: почтенного вида дама массирует ему ту часть тела, которую Юлия Евстафьевна, до смешного не терпевшая «крепких» слов, решительно запрещала называть вслух, хотя Борис Михайлович комически негодовал:
— Но почему же можно писать и говорить «передовица», а нельзя «за…».
— Борис! При детях! — строго прерывали его.
Сам пациент лежит на животе с надменным видом и читает.
Так мужественный человек силится улыбнуться над своим несчастьем.
На самом же деле физическая беспомощность угнетала его. Угнетало и то, что все изо дня в день умножавшиеся заботы и тяготы лежат на плечах Юлии Евстафьевны.
Когда-то один старый художник наставительно говорил невесте молодого коллеги:
— С чего должна начать жена художника? Научиться мыть мужу кисти. И чтобы как следует! Это дело кропотливое, оно берет много времени, и тратить свое драгоценное время на это художнику грешно.
Как смешно теперь звучало это предупреждение!
Юлия Евстафьевна — и сестра милосердия, и сиделка, и няня, и добытчица, и кухарка…
«Знай, что ты не одна и твое здоровье и ты сама нужны еще многие годы для человека, который тебя любит и видит в тебе ту, которую ему послала судьба».
Эти слова, сказанные Борисом Михайловичем в письме пятнадцатилетней давности, звучат теперь для нее как грозный, требовательный голос долга.
Вглядимся в ее портрет, написанный Кустодиевым в 1920 году.
Озабоченное, осунувшееся лицо. Какое-то жесткое сочетание красного в замысловатых узорах ковра с синим платьем и черными туфлями. Все это словно сталкивается, тревожно диссонирует друг с другом, звучит как беспокойный отголосок постоянных хлопот и огорчений.
И только в платке с нежным серо-жемчужным рисунком словно бы таится воспоминание о тонах давнего молодого портрета на высоковской террасе с его ясной гармонией.
Много было написано Кустодиевым эффектных женских портретов, но, пожалуй, ни один так не хватает за душу, как это безмолвное и даже, кажется, виноватое и горестное признание в любви и вечной благодарности.
Глядишь на этот портрет, и в памяти возникают брюсовские стихи, о которых писал молодой художник Юлии Прошинской:
«Ведать бессменно, что ты не один. Связаны, скованы словом незримым, Двое летим мы над страхом глубин».
Так вместе преодолевают они эти труднейшие годы, в трудах и заботах о детях.
«Устали мы все страшно! — пишет Борис Михайлович Лужскому 31 августа 1919
