броневого листа наружной обшивки.
Оттуда же, из-под стального хлама, послышался рвотный душераздирающий кашель.
«Gase… Газы! – бородатый кондуктор, пьяно тычась в ячейки зарядов, кинулся к закрученному взрывом трапу на палубу. – Es brennen die… Заряды горят!»
В общем-то они и не горели, просто раскаленные латунные гильзы и впрямь источали ядовитый чад.
Снаружи, в черный разрыв на сером поле брони, расчерченном многоточием клепок, с неправильностью инвалидного обрубка тихо высунулся скособоченный орудийный ствол…
– Как будто Цусима только вчера была! – прикрыв рот локтем от гари, прокричал на артиллерийском мостике матрос в синей фланели с нашивкой артквартирмей-стера 1-й статьи. Точно в увольнение собрался молодец, даже голубой гюйс торчком на плечах от крахмала и курного утюга.
– К чему это ты? – не отрываясь от бинокля, рассеянно поинтересовался лейтенант Левинский, старший артиллерийский офицер.
– Носятся, как черти, злые! – сообразив, что услышан, весело рапортовал матрос, подкручивая примятые рукавом усы. – Будто японца нашли, чтоб посчитаться, ваше благородие.
– Что есть, то… – лейтенант не договорил. Он еще искал следы попадания подле широкой трубы – куда-то туда должен был попасть снаряд кормовой башни, – когда отчетливо увидел явление, исключительно редкое в его практике, да и вообще в практике артиллерийских стрельб, о таком только легенды рассказывали: черные точки.
Лейтенант невольно достал платок из кармана офицерского френча-бушлата, протер стекла…
Черные точки быстро поднимались вверх над ломаной длинной полосой «Гебена».
Снаряды. Судя по количеству, залп изо всех орудийных башен немецкого линейного крейсера.
– Ответ! – крикнул Левинский.
– Берегись! – дурным голосом продублировал квартирмейстер.
«А чего стоило мне, моя дорогая Марта, протолкаться локтями среди юнкерских отпрысков в этот закрытый прусский клуб…»
Откуда-то сверху загрохотало межпалубным колодцем колено паровой трубы, и, кувыркнувшись за леера площадки, пролетел, кажется, маат Руст, судя по запятнанному машинным маслом бронзовому затылку, «…эта свинья никогда не ототрет рук ветошью, даже когда чешет в своем лысом затылке».
«Так вот, дорогая Марта, повторюсь, мне, сыну баварского лавочника, почти невозможно было рассчитывать на баллотировку офицерами корабля на первое офицерское звание. Несмотря на Морской корпус и отличие в первом походе, эти снобы называли меня палубным унтером, и…»
С оглушительным треском в коридор ворвались клубы пара, и лейтнант цур зее Дитрих Кацман, и без того терявшийся в тумане, исчез окончательно.
Сначала он скрылся с батарейной деки 88-мм вспомогательной артиллерии, оглушенный кошмаром, который шквалом пронесся по задней надстройке, сметая людей и артиллерийские платформы. Теперь же – с площадки межпалубного колодца над третьим машинным отделением, где он конечно же не прятался, нет, а просто пережидал, когда вернется слух и перестанет так мучительно трещать голова…
Что почему-то не мешало ему сочинять письмо в Мюнхен. Оставшееся недописанным.
С истошным визгом лопнул фокштаг, в средней из трех дымовой трубе возникла дыра, и потянулся новый незапланированный отросток черного вихря. По палубе спардека с деревянным треском и железным звоном застучали осколки. Чуть погодя над правым бортом с шумом встала стена воды – точно некий великан-стеклодув искусно вздыбил зеленоватую расплавленную массу с пеной пузырьков. Но рухнуло на палубу, разлетелось стекло на брызги осколков уже остывшим, даже ледяным. Так что квартирмейстер первой статьи, оставаясь навытяжку, не выдержав, охнул, по-собачьи отряхнулся, открыл один глаз, затем другой.
Лейтенант Левинский, так и не решившийся отойти под козырек, вернее, не решившийся оставить адъютанта на открытом мостике одного, перевел дух, оттирая лицо платком.
Первые два залпа «Гебена» дали перелет и недолет. Тем не менее… осмотрелся Левинский, выглядывая за угол рубки: осколки одного 280-мм снаряда изрешетили обшивку небронированного кондукторского отделения; второй разорвался над палубой и повредил две шлюпбалки, сбросил на палубу моторный катер…
«Можно сказать, обошлось, – вернулся на пост лейтенант. – Пока…»
Севастополь. Левый берег Артиллерийской бухты
Причал Арнаутова
Ночь подыгрывала воображению гардемарина Иванова, и выпускник Одесского коммерческого училища заметно ежился. Да и то, пожалуй, пришлось бы красться в глухом мраке, освещая себе дорогу «летучей мышью», было обыкновеннее…
Но никакой надобности в керосиновом фонаре не было. Касаясь даже низких черепичных крыш, над базарными складами и лабазами висела огромная луна, похожая на краюху синего льда, когда его вынешь подтаявшей коркой из дождевой бочки да наведешь на голубой свет газового фонаря. Вот от лунного света и белеет дорога, возникающая во тьме мазками – тут и там, – и голубыми кажутся огни редких фонарей, и кольчужной чешуей серебрятся те же черепичные крыши.
– Что он? – нетерпеливо зашипел на Ваську Михаил, зачем-то следя, чтобы черный воротник его училищной шинели был всенепременно поднят, как у шпиона с журнальной иллюстрации.
– Спит караульная служба, – нарочито громко и самоуверенно произнес Василий, заставив Мишку в очередной раз «провалиться с носом» в воротник шинели, так, что, казалось, фуражка с серебристым гербом безо всякого промежутка покоится на петлицах.
– Тут собак прорва… – напомнил Мишка оттуда, обозначившись только костяным блеском зубов.
– Что-то я пока ни одной не вижу, – отмахнулся Василий и, вспомнив, иронически заметил: – Но ты, однако, не рассчитывай, что «Русаловскую» назад, в буфет, положишь.
Михаил невольно нащупал в кармане солидный отрез от батона колбасы в газете. Недешевой, между прочим, но «собачьего» ливера отчего-то на месте, в большом буфете, не обнаружилось…
Пока Мишка в силу купеческого происхождения и мышления предчувствовал раскаяние, которое непременно наступит и даже раньше, чем старший Василиадис обнаружит чье-то преступное ночное обжорство, гардемарин канул за облупленный угол мазаной стены, даже не предупредив, куда и зачем.
Мишка через силу высунулся из воротника шинели и даже далее – за тот же угол. Но приятель его не обнаружился даже на грузовом пятачке перед вожделенным складом, предательски позолоченном одним из редких здесь электрических фонарей на рогатом покосившемся столбе.
Фонарь, как водится близ моря, раскачивался, кроя жестяным абажуром почтовую тушь мрака и желтизну света, неведомо что прыгало из одной части в другую, но Мишка не успевал проследить, – только шорох ржавых бурьянов. И что-то вдруг пугало его со спины резким вздохом, шевеля отросшие в вольнице волосы, и он не сразу успевал понять, что это всего-навсего ветер, заплутавший в лабиринте складов.
Также неожиданно чья-то рука властно взяла его за плечо, и прежде чем он успел вспомнить нужный прием джиу-джитсу из показанных Васькой когда-то…
– Угомонись… – дохнул ему в ухо тот самый Васька, странным образом возникший со спины. – Я нашел заколоченное окно.
Едва сдерживая скаковое дыхание, чтобы не выказать испуга, Мишка с достойным пренебрежением процедил:
– Радости с того, – и даже сплюнул между носками сапог. – Сам говоришь, заколоченное…
– Было, – с еще большим достоинством сплюнул под ноги Василий. – Я его уже
