– За что? – спросил он.
– Виноват, понимаю, что виноват, – бормотал Рукавицын тусклым голосом. – Не иначе, как черт попутал…
– Да в чем вы извиняетесь?
– Сударь, Дмитрий Иваныч! Ведь я, старый осел, нечистую силу из вас выгонял! – Ракитин невольно улыбнулся. – Что делать, ошибся, – тяжело вздохнул майор. – Где бы перстом, а я пестом…
– Я на вас не в обиде, Трофим Агеич, – мягко сказал узник. – Конечно, вам не удалось получить большого образования…
– В меня, сударь, образование палками вбивали, – заторопился Рукавицын, обрадованный тем, что узник сменил гнев на милость. – Что касается военных наук, я никому не уступлю. А гражданские не дались, не дались мне. Вы меня, сударь, так своими рассказами напугали, что, кажется, будь передо мной ваше изобретение, я бы его ногами растоптал. В Ладоге с камнем утопил бы…
– Обычная судьба крупных изобретений, – с горечью молвил Дмитрий. – Вы книги читаете?
– Как же, сударь! Иной раз приходится. Смолоду песенник читал, теперь нет-нет в уставы заглядываю.
– Скажите, человек, печатающий книги, колдун или нет?
– Я уж не до такой степени глуп, сударь!
– А знаете ли вы, что первого русского печатника Ивана Федорова чуть на костре не сожгли за волшебство: только тем и спасся, что в Литву убежал. Печатню разгромили дотла. Обвиняли же его в том, что он напечатал «Апостол» при помощи нечистой силы.
Майор остолбенел.
– «Апостол»? Священную книгу! Нечистой силой! Ну, сударь, и глупы же они были, курицыны дети!
– Лет через пятьдесят, – ядовито начал узник, – люди скажут: «Сидел в тюрьме человек… Дмитрий Ракитин… и сделал снаряд, чтобы подняться в воздух. И нашелся такой курицын сын, майор Рукавицын, снаряд изломал и в воду бросил, а самого инвентора за колдуна посчитал и попа привел от нечистой силы его отчитывать…»
Майор густо покраснел.
«Ага, проняло! – подумал Дмитрий. – У вас и самолюбие есть, Трофим Агеич».
– Да ведь не поломал же я вашего снаряда, – плачевным голосом сказал майор.
– Только потому, что его еще нет, – безжалостно возразил Дмитрий. – Сами же сознались.
– Ну, сударь, где уж мне с вами спорить.
Майору стало стыдно; он тихо поднялся и вышел из камеры. В душе его копошились непривычные мысли. Но он не сумел выразить их в словах, а дурное настроение духа излил на ни в чем не повинного Сенатора, возвращавшегося с прогулки. Встретив кота в галерее, он сердито ткнул его сапогом и закричал:
– Шляется тут! Нет, чтобы в камере сидеть, крыс ловить!
Глава девятая
Победа
Три дня не являлся Рукавицын в камеру № 9. Дмитрий не знал, что и думать. Можно было предположить самое страшное: майор отогнал от себя мысль помочь Ракитину выполнить его прожект и, чтобы не поддаваться соблазну новых уговоров, не хочет видеть изобретателя.
Но это было не так.
В душе Рукавицына происходила серьезная борьба. Разговоры с узником о его инвенции не прошли для майора даром. Старый служака, истоптавший немало военных дорог, начал осознавать, что предлагаемый Ракитиным новый способ воздушных сообщений чрезвычайно привлекателен.
Майор совершенно не представлял себе сущность этого нового способа, зато прекрасно знал все неудобства езды по тряским дорогам в фельдъегерской тройке, а то и верхом на лошади с риском получить пулю от неприятельского авангарда.
«Ведь если лететь высоко над землей наподобие птицы – как это будет быстро и безопасно! – шептал Рукавицын пересохшими губами. – И какое преимущество получит армия, располагающая такими воздушными курьерами…»
Иногда ему приходило в голову, что Ракитин его обманывает, преследуя какие-то свои тайные цели. Но стоило себе представить умное лицо Дмитрия, его хмурые правдивые глаза, как эти страхи мгновенно рассеивались. За месяцы сидения в тюрьме узник успел внушить коменданту непреодолимое доверие.
«Согласиться? Не согласиться? Взяться за это предприятие или махнуть на него рукой?..»
Решения быстро сменялись в мозгу Рукавицына, и доходило даже до того, что он, зажмурив глаза, начинал гадать на пальцах. Но, как назло, указательные пальцы один раз сходились, а другой раз проскакивали один мимо другого.
– Тьфу, будьте вы прокляты! – гневно кричал майор. – Да что же это за наваждение!
А лукавая мысль подсказывала, какие громадные почести, какую славу заслужит он, Трофим Агеич, если поможет Ракитину осуществить его необычайную инвенцию.
«За такое дело, пожалуй, и генеральского чина мало, – мечтал Рукавицын. – А что деньжищ за это отвалят…»
И наконец он решился.
К вечеру, третьего дня в вычищенном мундире, в тщательно заплетенном парике, со всеми регалиями[72] на груди и со шпагой у пояса майор отправился к Ракитину.
Когда Трофим Агеич входил к нему в камеру, у него было такое чувство, будто он бросается в холодную воду.
«Господи благослови!» – прошептал он и шагнул с порога.
Дмитрий был чрезвычайно поражен торжественным видом майора, и в нем шевельнулось смутное предчувствие чего-то хорошего.
Майор сел, поправил шпагу и заговорил взволнованно:
– Вот, сударь Дмитрий Иваныч, все эти дни я обсуждал ваше предложение и наконец надумал согласиться.
Сердце Дмитрия буйно заколотилось в груди, он не верил своим ушам. Но у него хватило присутствия духа не проронить ни слова. Он выжидал.
– Да, сударь, я решился. Поверил вам до конца и решился. Вы, может, думаете про меня: «Солдафон, чинуша, мелкий службист», а ведь и мне слава России дорога…
Ракитин крепко пожал коменданту руку.
– Нет, Трофим Агеич, напрасно вы себя оговариваете. Я всегда был уверен, что вы, как знаток военного дела, в конце концов придете к правильному решению.
И Ракитин начал рисовать майору почести и богатства, которые ждут его после благополучного окончания опыта. Рукавицын слушал, и одутловатые щеки его покраснели, мутные глаза заблестели, он нервно потирал руки и привычным жестом искал у пояса трубку, а трубки-то и не было…
– Только не подумайте, сударь, что я вступаю с вами в сообщество… в союз, – поправился майор, – из-за страха перед сенатором Бутурлиным…
Дмитрий собрался протестовать.
– Нет, нет, не возражайте, хватит играть в прятки. Я знаю, что его высокопревосходительство Александр Борисович вам покровительствует, и, вероятно, меня уволили бы с должности, если бы я заупрямился. Но пенсию-то мне дали бы! Следующий чин при отставке присвоили бы! А что еще надо старику?
Трофим Агеич непривычно воодушевился, глаза его блестели, он весь как-то подтянулся. Много грехов было на совести Рукавицына, но это был единственный, неповторимый момент в его жизни, когда он сумел подняться над своей мелочной, завистливой натурой.
Дмитрий понимал, что много трудностей предстоит во взаимоотношениях с майором, что будут еще у Рукавицына колебания, но сегодняшний шаг обязывал его ко многому. И Ракитин постарался закрепить его благой порыв.
Сообщники условились окончательно договориться о деталях на следующий день.
…Дмитрий в страшном волнении ждал майора. «Вдруг снова струсит, не придет?» Но Рукавицын явился.
– Я все думал, – нерешительно начал Трофим Агеич, – может, мы с вами, сударь, Сэмэна на воздух подымем…
– Что?! – переспросил узник, не веря ушам.
– Я говорю, Сэмэна бы поднять, Кулибабу…
Ракитин вскочил, выпрямился во весь рост.
– Боюсь я, сударь, вдруг с вами что случится.
– Риск в этом деле есть, не хочу скрывать. Поднять на моем снаряде человека невежественного – это послать его на верную смерть. Но своей жизнью рисковать я имею право. Малейшая неточность в расчетах – и я разобьюсь, упав с многосаженной высоты.
– Но если вы разобьетесь, мне придется отвечать.
– А, какой за узника ответ! Донесете: «Арестант такой-то волей божьей помре…» Не так уж редко это у вас случается.
– Ну что же, бог с вами, поднимайтесь сами, если хотите.
«Что он еще придумает?» – с тревогой думал Ракитин.
При трусливом, нерешительном характере майора от него можно было ожидать всего.
– Последний вопрос, Трофим Агеич! – обратился узник к Рукавицыну. – Для проведения опыта нужны деньги.
– Денег у меня нет, – отрезал майор. – Копейки в доме не найдете. Жалованьишко сами знаете какое, вот нового мундира до сих пор справить не могу.
На многое мог решиться майор Рукавицын: на ложную клятву, на нарушение служебного долга и обман начальства, на любой подлог, но расстаться с деньгами, накопленными за счет плохого содержания заключенных, было свыше его сил.
Дмитрий благословил в душе дядю, приславшего денег.
– Ваши деньги мне не нужны. Вот триста рублей. – И он протянул Рукавицыну увесистый мешочек.
Комендант буквально оцепенел. В первый раз он понял, что в непроницаемой стене, отделяющей узников Новой Ладоги от внешнего мира, есть какая-то брешь.
– Все будет куплено, сударь, – забормотал он. – Давайте составлять реестр. Бумага у вас есть, пишите.
