Если бъ посторонній человѣкъ, хотя бы дряхлый старикъ. могъ проникнуть теперь въ эту импровизованную спальню, то навѣрное и невольно залюбовался бы на спящую красавицу. A если бы сюда могъ заглянуть юноша Шепелевъ, то по красивому лицу спящей да и по брошенному рядомъ мундиру, онъ узналъ бы своего ночного спасителя, котораго принялъ за офицера-измайловца.
Во второмъ этажѣ, въ небольшой горницѣ, помѣщавшейся почти надъ гостиной, всѣ занавѣсы были тщательно спущены и лучъ дневного свѣта только едва скользилъ между двухъ не плотно сдвинутыхъ половинокъ. Обстановка этой горницы была иная и все въ ней было въ прямомъ противорѣчіи съ изящной обстановкой нижней комнаты съ куполомъ.
Здѣсь обыкновенный потолокъ былъ нѣсколько ниже; у стѣны стояла небольшая простая кровать и въ ней на трехъ большихъ подушкахъ виднѣлась какъ бы полусидячая фигура мужчины съ худымъ, желтоватымъ и изможденнымъ лицомъ, слегка обросшимъ усами и бородой. Большой круглый предъ диваномъ столъ былъ заставленъ рюмками, стаканами, скляницами и пузырьками. Удушливый и кисловатый аптечный запахъ наполнялъ темную горницу.
Въ горницѣ этой былъ только небольшой диванъ и нѣсколько креселъ, обитыхъ такою же голубой матеріей, какая сіяла теперь внизу на балдахинѣ большой двойной кровати, перенесенной отсюда. Овальная мебель была какъ бы набрана въ домѣ, по мѣрѣ надобности въ ней и не ради щегольства, а ради дѣйствительной потребности. Около самой кровати стояло массивное кресло, обитое темной шерстяной матеріей. На маленькомъ столикѣ близь постели, около кружки съ какимъ-то ѣдко пахнувшимъ питьемъ, лежала маленькая книжка съ золотымъ обрѣзомъ, съ золотистымъ крестомъ на пунцовомъ переплетѣ. Это было евангеліе на французскомъ языкѣ.
Полусидячая фигура на кровати былъ человѣкъ, которому теперь нельзя было опредѣлить года. Болѣзнь трудная, злая и давнишняя жестока исказила черты лица, когда-то, и еще даже недавно, красиваго, молодого. Узнать въ больномъ изящнаго графа Кириллу Петровича Скабронскаго было теперь мудрено. Онъ уже давно неподвижно опрокинулся на подушки, но не спалъ, а былъ въ какомъ-то болѣзненномъ забытьи. Это былъ не сонъ, а полное разслабленіе, отсутствіе жизненныхъ силъ, которыя ежедневно все болѣе и болѣе покидали будто тающее тѣло. Изрѣдка онъ глубоко вздыхалъ и тотчасъ начиналъ судорожно и сухо кашлять, но при этомъ не открывалъ глазъ и какъ бы оставался все-таки въ безсознательномъ состояніи.
Ни около постели, ни гдѣ либо на мебели не видно было никакой снятой одежды, кромѣ мѣховаго шлафрока на креслѣ. Больной уже нѣсколько мѣсяцевъ не выходилъ изъ этой горницы никуда и нѣсколько недѣль лежалъ, не вставая съ постели. Безпощадная, медленная болѣзнь постепенно уничтожала его, незамѣтно, какъ-то тихо и будто умышленно осторожно, тѣшилась надъ жизнью, которую уносила частицами, всякій день, понемножку. Болѣзнь будто играла съ этимъ человѣкомъ, какъ играетъ кошка съ мышью, то отпуститъ, дастъ вздохнуть, дастъ ожить, позволитъ оглядѣться, придти въ себя, начать надѣяться, и опять круто захватитъ, опять гнететъ, мучаетъ, покуда будто нечаянно, въ увлеченіи злобной игрой своей, не порветъ вдругъ окончательно жизненной нити. И теперь больной графъ Скабронскій часто уже вздыхалъ съ мыслію тяжелой и душу леденящей, но искренней: скоро-ли?!..
Наконецъ, спустя часъ, усилившееся движеніе на улицахъ, легкій шорохъ въ комнатахъ, гдѣ убирала прислуга, и отчасти позднее время разбудили спящую внизу красавицу.
Графиня Маргарита открыла свои красивые черные глаза, лѣниво обвела ими кругомъ себя по горницѣ, но не шевельнулась и тотчасъ же задумалась. Съ самой минуты пробужденія, всякій день, въ ней являлась все та же неотвязная, постоянная дума, неотвязная забота о трудныхъ обстоятельствахъ странно сложившейся ея жизни.
На это утро всякая другая женщина поспѣшила бы встать и опустить гардины или какъ нибудь укрыться отъ горячихъ лучей солнца, черезъ-чуръ сильно пригрѣвшихъ ее. Графиня, напротивъ, съ наслажденіемъ осталась на этомъ припекѣ. Она еще съ дѣтства любила грѣться на солнцѣ и ощущать въ себѣ огонь пронизывающихъ тѣло лучей. Она сама любила сравнивать эту свою страсть съ отличительною чертой змѣи, которая по цѣлымъ часамъ лежитъ на самомъ палящемъ солнцѣ и грѣется, свернувшись въ кольцо на раскаленномъ камнѣ. И если эта страсть графини была общая со змѣей, то и кромѣ нея было въ характерѣ молодой красавицы много змѣинаго, за исключеніемъ развѣ злости и ядовитости.
Наконецъ, Маргарита протянула руку, хотѣла взять колокольчикъ и позвонить горничную, но глаза ея упали на табакерку и она прежде всего по пробужденіи не могла отказать себѣ въ первомъ обычномъ удовольствіи. Когда она взяла табакерку и, доставъ микроскопическую щепотку, понюхала, красивое личико ея тотчасъ же слегка оживилось и стало менѣе сонливое и вялое.
Затѣмъ она позвонила, въ дверяхъ тотчасъ же показалась хорошенькая ея горничная Шарлота и, оглядѣвшись, ахнула и всплеснула руками. Обращаясь къ своей госпожѣ фамильярно и бойко, она заговорила по нѣмецки:
— Ахъ, liebe Gräfin, опять я забыла опустить занавѣску. Ужь какъ, вѣрно, вы меня бранили.
— Ахъ, нѣтъ, Лотхенъ, я очень рада была. Солнце меня пригрѣло, а я этимъ въ Россіи рѣдко наслаждаюсь. Мы будемъ лучше всегда оставлять эту занавѣску. Авось, хоть разъ въ мѣсяцъ, въ Петербургѣ подымется европейское солнце.
— Ну, здѣсь оно не любитъ часто бывать, отозвалась Лотхенъ.
Горничная, живая и ловкая въ движеніяхъ, и въ голосѣ и походкѣ, вышла изъ спальни и скоро вернулась съ фарфоровымъ подносомъ, на которомъ стоялъ маленькій красивый сервизъ. Она уставила подносъ на другомъ столикѣ и придвинула все къ кровати.
— Сегодня кофе будетъ хуже, заговорила она, оглядываясь, — вы ужь очень долго спали. Что это?! Опять считали! Какъ не стыдно глаза напрасно портить.
Графиня, накладывая себѣ сахаръ въ чашку, вдругъ остановилась среди движенія и, поднявъ чуть-чуть свои тонкія черныя брови, вымолвила, какъ бы показывая ими въ верхній этажъ.
— Ну, что тамъ?
— Ничего, все то же! Чему тамъ быть?! небрежно выговорила Лотхенъ, подбирая на большомъ столѣ разсыпанныя карты, бирюльки и шахматы.
— Смотрите, Фленсбургъ ихъ изъ Парижа выписалъ, а вы пролили, прибавила она, показывая флаконъ отъ духовъ.
— Спитъ или проснулся? спросила Маргарита, не обращая вниманія на замѣчаніе любимицы.
— Право, не знаю, кажется, Эдуардъ еще внизу. A ужь онъ будто чутьемъ слышитъ всегда, когда его баринъ долженъ проснуться.
Наступило минутное молчаніе, послѣ котораго Лотхенъ, подойдя къ столику съ кофеемъ, засунула руки въ кармашки своего полотнянаго, пестраго въ цвѣточкахъ, платья, которое замѣняла въ праздничные дни шелковымъ, и глядя пристально въ лицо графини, выговорила полушепотомъ:
— Когда жъ это, liebe Gräfin, конецъ будетъ? Это ужасно! Что-жъ этотъ проклятый Вурмъ вамъ говорилъ вчера?
Графиня слегка пожала красивымъ полуобнаженнымъ и снѣжно-бѣлымъ плечомъ и вздохнула:
— Что-жъ онъ знаетъ! выговорила она чрезъ мгновеніе, — говоритъ: скоро, на-дняхъ; а потомъ пройдетъ мѣсяцъ и онъ говоритъ: не знаю, и утѣшаетъ тѣмъ, что во всякомъ случаѣ надо ждать, когда ледъ на Невѣ пройдетъ. A когда онъ двинется?! вдругъ какъ бы разгнѣвалась молодая женщина. — Я спрашивала вчера Полину. Она говоритъ, что бываетъ иногда ледоходъ въ маѣ мѣсяцѣ. A мы за эти два мѣсяца сто разъ успѣемъ съ ума сойти.
И Маргарита перестала пить свой кофе, задумалась глубоко и прошептала:
— Да, ужасно! Думала ли я, что буду когда либо въ такомъ положеніи?
— Старый графъ?! выговорила Лотхенъ шепотомъ и съ особымъ удареніемъ, какъ бы нѣчто повторяемое въ сотый разъ.
— Ну, дѣдъ?.. Ну, хорошо! Ну, что же?.!..
— Что? повторила Лотхенъ и тоже фамильярно подернула плечами. — Зажмурьтесь, да и рѣшитесь… Говорятъ, надо глаза закрыть, когда что страшно или противно…
Графиня вдругъ расхохоталась весело и прибавила, кончивъ свою чашку.
— Ты вотъ другихъ посылаешь, а ты сама попробуй, какъ это весело.
Лотхенъ тоже разсмѣялась.
— У меня такого дѣда нѣтъ! A если бъ былъ… О-о!.. Я бы показала силу характера.
— Должно быть! Хвастунья! Это легко на словахъ!..
— Я не говорю — легко. Но если ужь необходимость… Да и что вамъ стоитъ, если только вы захотите? A вѣдь у него, всѣ говорятъ, при его скупости, огромное состояніе. Всѣ наши долги онъ бы могъ сразу уплатить однимъ годовымъ доходомъ съ одного какого нибудь имѣнія. A вамъ что для этого надо? Немножко полюбезничать съ нимъ, приласкаться къ старому брюзгѣ. A еслибъ даже и влюбился въ васъ, въ свою внучку, этотъ старый грѣховодникъ, то и пускай влюбится. Оно не опасно! Вѣдь опасности никакой не будетъ, не смотря на полное его желаніе быть опаснымъ…
И обѣ женщины вдругъ начали весело. и громко смѣяться тѣмъ же звенящимъ серебристымъ смѣхомъ, какимъ еще недавно смѣялись въ саняхъ надъ спасеннымъ въ оврагѣ преображенцемъ. Смѣхъ этотъ былъ на столько рѣзокъ, что даже достигъ до подушекъ больного, который лежалъ на верху. Онъ отъ этого смѣха какъ бы пришелъ въ себя и открылъ глаза.
