Он был закрыт. По случаю религиозного праздника.
Такси, которое везло его из аэропорта в отель «Алетти» к улице Энур-эль-Кеттаби не принесло успокоения ни его нервам, ни его пустому агонизирующему желудку. Машина оказалась древней, шофер не моложе, а дорога в город изобиловала крутыми поворотами, петлями и изгибами.
— Мы очень извиняемся, мсье Дивероу, — произнес темнокожий портье на безупречном английском, — но все алжирцы соблюдают пост с восхода и до заката солнца. Такова воля Мохаммеда.
Сэм перегнулся через мраморную стойку и понизил голос до шепота:
— Послушайте, я уважаю все существующие каноны религий, но я ничего не ел и готов выложить немного денег.
— Мсье, — глаза портье расширились в религиозном экстазе, и, вмиг отрешившись от всего земного, он вытянулся во весь свой пятифутовый рост, — такова воля Мохаммеда! Воля Аллаха!
— О Всевышний, не верю своим глазам! — донеслось откуда-то из холла отеля «Алетти». Освещение было слабым, потолки высокими, а фигура кричавшего скрывалась в тени. Единственное, что Сэм узнал, — это голос, глубокий, женственный. Кажется, он когда-то слышал его, но до конца не был в этом уверен. Да и как в эту минуту, находясь на последней стадии голодания, мог быть он хоть в чем-то уверен, вглядываясь в призрачный силуэт в холле во время алжирского религиозного праздника? Все вокруг было пронизано неопределенностью.
Но тут фигура прошла через смутное пятно света, неся две огромные груди, величественно рассекавшие воздух.
«Полные и круглые». Но почему же он так испугался, узрев этот сюрприз? Десять миллионов, тридцать миллионов и даже сорок миллионов не взволновали бы его сильнее. Каким образом оказалась тут вторая жена Маккензи Хаукинза?
Она прижала прохладное полотенце ко лбу Сэма, распростертого на кровати. Шесть часов тому назад она стянула с него башмаки, носки, рубашку и сказала, чтобы он лег на спину и прекратил дрожать. И не просто сказала, а приказала. И пусть перестанет бессвязно лепетать о нацистах, курином помете и арабах с дикими глазами, которые вознамерились сбивать самолеты только потому, что те летают там, где и положено. Такой вот разговор!
Но это было шесть часов назад. И заданный отрезок времени она отвлекла его от мыслей о еде, о Маккензи Хаукинзе и некоем шейхе по имени Азаз-Варак, а также — о Боже! — о похищении папы!
И, кроме того, ей удалось свести общее умопомешательство до уровня обычного кошмара средней величины.
Он вспомнил, ее звали Мэдж. И еще вспомнил, как она сидела рядом с ним в гостиной Регины Гринберг и то и дело касалась рукой его колена, чтобы подчеркнуть то, о чем говорит. Он отчетливо помнил это, потому что она всякий раз наклонялась в его сторону, и ему казалось, что ее полные и круглые груди вот-вот разорвут тонкую ткань крестьянской кофточки, как, похоже, они и сделают сейчас с надетой на нее шелковой блузкой.
— Чуть позже, — сказала она ему своим глубоким грудным голосом. — Портье заверил, что ты первым получишь поднос из кухни. А теперь, мой милый, расслабься.
— Повтори-ка еще раз, — попросил он.
— Насчет еды?
— Нет, насчет того, как ты очутилась здесь, в Алжире. Мысли о еде я уже выбросил из головы.
— Ты снова начал лепетать, как в бреду. Ты мне не веришь?
— Может, я что-то упустил...
— Ты просто дразнишь меня, — проговорила Мэдж, опасно наклоняясь к изголовью кровати, чтобы поправить полотенце. — Ладно. Расскажу коротко и ясно. Так вот, мой последний муж занимался импортом произведений африканского искусства и был известен на всем западном побережье Штатов. Когда он умер, оказалось, что более ста тысяч долларов вложено в статуи муссо-гроссаи семнадцатого столетия. Однако, черт побери, что было делать мне с более чем пятью сотнями скульптурных изображений голых пигмеев? Я мыслю реально и поступаю так, как должны поступать практичные люди. Я пытаюсь аннулировать заказ и вернуть обратно свои деньги. Алжир — лучшая расчетная палата для этих муссо-гроссаи, черт возьми! Но что с тобою опять?
Дивероу не смог совладать с собой. Он хохотал так, что по его щекам заструились слезы.
— Прости меня! Это куда изобретательней, чем бегство в Лондон от флиртующего мужа. Или гастрономическая школа в Берлине. Бог мой, это же прекрасно! Пять сотен голых пигмеев! Ты сама это сочинила или это выдумка Мака?
— Ты излишне подозрителен, — улыбнулась Мэдж — вежливо, понимающе — и убрала полотенце со лба. — Тут невозможно жить. Я намочу полотенце в холодной воде. Завтрак принесут минут через пятнадцать — двадцать.
Женщина поднялась с кровати и задумчиво поглядела в окно. В комнату ворвались оранжевые лучи нового дня.
— Солнце встает, — заметила она.
Дивероу разглядывал Мэдж. Лившийся из окна свет размывал очертания ее стройной фигуры, усиливал блеск каштановых волос и прибавлял мягкость и глубокую свежесть лицу. Не юному, но выглядевшему прекраснее юного. С выражением открытости, признающим возраст и вместе с тем изящно подсмеивающимся над ним.
Ее непосредственность тронула Сэма.
— Ты недурно смотришься! — восхитился он.
— Так же, как и ты, Сэм, — ответила она. — Ты поступаешь как истинный друг: говоришь то, что думаешь. У тебя добрые глаза. Наш старый приятель Мак любил повторять: «Наблюдай за глазами, особенно в толпе, и ты убедишься, что они слышат». Он прав. Мак говорил это много лет назад. Я знаю, это звучит глупо, но глаза и в самом деле слышат.
— Не думаю, что это звучит глупо. Глаза действительно способны слышать. У меня есть приятель в Вашингтоне, который вечно шляется по вечеринкам и бесконечно повторяет одно и то же слово — «гамбургер». И ничего больше. Одно лишь это слово. Он свято верит, что девяносто процентов окружающих его людей без конца говорят об одном и том же, вроде: «Сказали ли вы об этом своему заму?» Обычно этот малый сразу распознает тех, кто мелет подобную ерунду. А знаешь, каким образом? Он утверждает, что у этих людей глаза бегают.
Мэдж рассмеялась. Их глаза встретились.
— Я верю Маку, — призналась она.
— Ты хороший человечек, — улыбнулся Сэм.
— Стараюсь быть такой. — Она снова взглянула в окно. — Знаешь, Мак еще говорит, что люди слишком часто подавляют заложенные в них самой природой прекрасные наклонности ради насущных дел. Однако это вовсе не свидетельствует об их слабости. Как-то он сказал: «Черт возьми, Мэдж, мне тоже приходится от многого отказываться, но ни один сукин сын не называл меня за это слабаком». И я уверена на все сто, что никто никогда и не назовет его так.
— Быть верным чувству долга все равно, что быть красивым, — промолвил Дивероу, задумавшись над последним афоризмом Мака.
— Возможно, ты и прав, — произнесла Мэдж и понесла полотенце в ванную. — Я отлучусь на минутку, Сэм.
Она закрыла за собой дверь. Сэм мысленно повторил ее слова о природных наклонностях и насущных делах. Поразмыслив, решил, что Маккензи, несомненно, человек с еще большими странностями, чем он предполагал. Во всяком случае, до сегодняшнего утра.
Дверь ванной открылась. На пороге стояла Мэдж и задумчиво улыбалась. В ее глазах искрилось веселье человека, отдающего себе отчет в том, какое зрелище он сейчас представляет. С юбкой она рассталась. Груди же были аккуратно упакованы в кружевной бюстгальтер цвета слоновой кости, а темные трусики словно подчеркивали изящный изгиб бедер и белизну нежной кожи.
Она обошла кровать и взяла его неподвижно лежавшую руку. Затем грациозно села и склонилась над ним. Прикосновение ее огромной груди будто ударило его электрическим током, заставило вдруг судорожно вздохнуть. Она поцеловала Сэма в губы, потом, оттолкнув, расстегнула его пояс и быстрым изящным движением руки стянула с него брюки.
— О, майор, у вас в голове неплохие идеи... Но тут раздался телефонный звонок алжирского террориста.
Звезды погасли, как от мощного взрыва. Сознание померкло в неожиданном приступе истерии. Ласковые слова, ажурный бюстгальтер, податливое тело — все это внезапно исчезло. Остались только вопли на арабском языке, выкрики команд и угрозы в случае неподчинения подвергнуть Сэма немыслимому насилию и всевозможным карам.
— Если вы хоть на секунду прекратите визжать насчет свиней и собак, возможно, я пойму, что вы пытаетесь мне сказать, — проговорил Сэм и, отведя телефонную трубку от уха, твердо добавил: — Все, что вы уже услышали от меня, означает, что я не смогу спуститься к вам прямо сейчас.
— Я эмиссар шейха Азаз-Варака!
— Ну и что из того, черт вас подери!
— Собака!
— Собака? Вы хотите сказать: щенок?
— Молчать! Шейх Азаз-Варак — бог всех ханов! Укротитель ветров пустыни, глаза сокола! Он храбр, как львы Иудеи! Он повелитель грома и молний!
— И чего же вы хотите от меня? — промолвил нерешительно Сэм, невольно угадывая, что за всем этим скрывается четвертый объект Хаукинза. «О Боже, это стоит десяти миллионов!» Впрочем, сейчас он подумал об этом не с большим воодушевлением, чем о десятке пачек сигарет.
