Куинн подумал, что надо спрятаться — все равно ничего другого им не оставалось, — и затащил безвольное тело Ланы в заросли ежевики, где они оба могли бы укрыться. Он осторожно снял с Ланы шлем, надеясь, что воздух, насыщенный кислородом, приведет ее в чувство. Ее глаза были закрыты, губы побелели. Куинна не покидало странное чувство, что это неправильно — то, что сейчас с ними происходило. Это не входит в Божий замысел. Он огляделся, увидел валявшийся на земле большой камень и поднял его: какое-никакое, а все же оружие. Мальчик прислушивался, мальчик ждал, судорожно вдыхая воздух сквозь дырку от пули в шлеме. Веревка, свисавшая с потолка пещеры, не шевелилась, никем не тронутая, а потом, и довольно скоро, из дыры показались ноги Форреста Блау, затем — его туловище и круглый стеклянный шлем. Винтовка висела у него за плечом, пока он резкими рывками спускался вниз по веревке. И вот он ступил на траву и на мгновение застыл среди золотистых цветов с озадаченным, ошеломленным видом. На миг строгое лицо пастора озарилось чем-то похожим на религиозный экстаз, но уже в следующую секунду оно исказилось от ярости — ярости, что его обманули, что от него скрыли такое чудо, что он был не первым, кто обнаружил это волшебное место. Он сорвал с плеча винтовку, зарядил в магазин несколько патронов, щелкнул затвором и, глядя в прицел, осторожно двинулся в глубь пещеры сквозь высокую, по пояс, траву.
— И что теперь, милые дети? — бормотал он на ходу. — Где вы прячетесь, милые дети? Вы же не станете прятаться от своего собственного отца? Вы же не станете прятаться, как злодей Каин, кто сотворил первый грех против брата своего Авеля? Выйдите, дети. Забудьте об искушении. Выйдите — и, обещаю, вам все простится.
Дети съежились в страхе в своем укрытии, буквально в нескольких метрах от того места, где остановился Форрест Блау. Куинн с трудом подавил рыдание, рвавшееся из горла, и уже начал задумываться о том, чтобы сдаться на милость пастора. Если покаяться, если сознаться во всем, их, конечно, простят. Форрест Блау, папа с мамой, все колонисты сумеют простить их обоих за то, что они натворили. Но тут что-то зашелестело в высокой траве — всего в нескольких метрах от их укрытия. Форрест Блау вскинул винтовку и дважды выстрелил. Что-то упало в траву и забилось в предсмертных судорогах. Небольшая, почти бескрылая птица. Когда пастор увидел, кого он убил, его лицо вспыхнуло раздраженным смущением. Птица с багряными перьями умирала, почти разорванная пополам, ее крошечные крылья все еще трепыхались. Форрест Блау встал на колени и ткнул в нее пальцем, прислушиваясь к ее судорожным хриплым крикам.
Глядя на это, Куинн содрогнулся. Он уже понял, что никакого прощения не будет. Форрест Блау собирался убить их обоих. Его грозный лик, его гнев были ужасны и неумолимы, как Бог из Ветхого Завета.
Куинн сжимал в кулаке тяжелый камень, его рука дрожала от страха.
Пастор поднял убитую птицу и задумчиво проговорил, держа ее перед собой на ладони:
— «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?» — И сам же себе и ответил: — Нет, нет, нет.
Предполагая, что это его единственный шанс, Куинн медленно поднялся на ноги, шагнул вперед и со всей силы обрушил тяжелый заостренный камень на шлем Форреста Блау. Шлем получилось сбить уже со второго удара. Пастор издал то ли стон, то ли рык — рев смертельно раненного льва — и упал на колени. Мальчик ударил его еще раз, теперь — по затылку. И еще раз, и еще. Пастор обмяк и завалился набок. Куинн вырвал винтовку у него из рук, неловко приставил приклад к плечу и прицелился. Палец в толстой перчатке никак не мог нащупать спусковой крючок, однако все-таки лег куда нужно. Куинн приготовился стрелять.
Но тут Форрест Блау поднял голову. В его седой бороде серебрились капельки слюны и пота. Его голые пальцы скребли по земле. Он поднялся на колени, превозмогая боль, и посмотрел прямо на Куинна, державшего винтовку. В затуманенном тусклом взгляде пастора не было страха. Куинн вздрогнул, вдруг осознав, что не сможет выстрелить. Но, прежде чем мальчик успел это осмыслить, Форрест упал лицом в землю, сотрясаясь в конвульсиях. А потом как-то разом затих. Куинн еще долго стоял, нацелив винтовку на тело, и ждал, что пастор опять зашевелится. Когда же этого не случилось, когда Куинн услышал, как в кустах ежевики у него за спиной надсадно закашлялась Лана, он опустил винтовку и подошел на шаг ближе к Форресту Блау, распростертому на земле. Пастор еще пытался дышать, но его искалеченное тело уже отказывалось подчиняться. Что-то случилось с левой половиной его лица. И вот наконец оно все напряглось, глаза широко распахнулись и остекленели: это была безошибочная, неприкрытая гримаса смерти. Казалось, Форрест Блау улыбался, и впервые на памяти Куинна его улыбка была хоть отчасти человечной — улыбка того, кто обрел мир и покой.
* * *
Лана была жива, но, похоже, слегка не в себе. Из раны на ее правом плече текла кровь. Девочка что-то шептала, возможно, какую-то песенку или молитву. Куинн надел на нее шлем, наложил жгут на плечо, чтобы остановить кровотечение, и обвязал ее талию веревкой. Похоже, Лана вообще не заметила своего мертвого отца, лежавшего на погребальном костре из розовых и желтых цветов.
* * *
Куинн выбрался наружу, а потом вытащил Лану. Поднял ее на веревке через омытую светом дыру и осторожно уложил на камни, присыпанные красной пылью. Он отвязал веревку, сбросил в пещеру — окончательно и бесповоротно — и принялся заваливать дыру на склоне большими камнями, а когда все было готово, замаскировал завал горкой пыли и щебня. Лана по-прежнему учащенно дышала и разговаривала сама с собой, как безумная. Куинн наконец разобрал, что она бормотала. Это была песня. Вернее, церковный гимн. «Восстаньте, неверующие», — шептала она, но с таким пылом, словно это вселяло надежду, словно в этом была истина. Куинн помог ей подняться, крепко обнял ее за талию и закинул одну ее руку себе на плечо. Так, держась друг за друга, они побрели, шаг за шагом, к бледному свету трех куполов — и мир вокруг был безмолвен и тих. Рука в руке, сквозь бесконечную красную пыль, они шли назад.
О рассказе «Юные пилигримы»Мое знакомство с Рэем Брэдбери началось с рассказа «Вельд». Мне было одиннадцать или двенадцать, и рассказ мне подсунул мой старший двоюродный брат, хорошо понимавший в таких вещах. Я и раньше читал фантастику, но только в комиксах, никогда — в прозе. Именно этот рассказ, как и многие другие произведения мистера Брэдбери, захватил мое воображение и навсегда поселился в той почти бессознательной его части, где сохраняются наиболее яркие и значимые впечатления детства, — образ, который воспроизводится в сновидениях или всплывает в дневных мыслях в те странные мгновения, когда ты вдруг ловишь краешком глаза проблеск незримого.
«Вельд», как и все образцы лучшей фантастики, с его юными персонажами, его откровенной жестокостью, с его безжалостным выбором: жизнь или смерть, происходит от мифа или народной сказки. Дети, столкнувшиеся с неизвестным, — для меня это всегда интересно и драматично. В «Вельде» сильна также и моральная составляющая, как и в некоторых других очень мною любимых научно-фантастических произведениях, и в этом смысле он соотносится с еще одной мощной нравоучительной книгой, а именно с Библией. Черпая вдохновение из этих двух источников, я решил перенести место действия своей истории на неведомую планету, населить ее религиозными миссионерами и их взрослеющими любознательными детьми. Оттолкнувшись от этих персонажей и их окружения, я стал развивать мысль, что Куинн и Лана — это Адам и Ева из будущего, при этом черпая идеи из Библии и «Потерянного рая» Мильтона. Последняя строка рассказа — это отсылка к последним строкам Мильтона. Я работал над этой вещью с искренним удовольствием. Мне было приятно побыть в мире мистера Брэдбери пусть всего час, пусть всего несколько минут.
Джо МиноДети из проектора сна[15]
(Роберт Маккаммон)
Это был одинокий дом в одиноком краю.
Ветер дул отовсюду, взметая клубы одинокой пыли. Поля запекались под серым солнцем. Когда немногие птицы, что еще оставались в живых, пролетали мимо — всегда мимо, всегда направляясь куда-то еще, — хилые деревья как будто кручинились, опечаленные тем, что их отвергают, ибо не было гнезд среди тонких ветвей и не звучали в них сладкие трели юности.
Женщина, жившая в доме, была тверда и сурова. Потому что иначе нельзя.
Сам мир стал суровым. Глядя вдаль поверх земли цвета ржавчины, женщина видела в мареве на горизонте нефтяные качалки. Они замерли уже очень давно. Их время закончилось. Электричество тоже отдало концы после великих бурь, аномальной зимней жары и землетрясений, от которых растрескалась пересохшая земля и раскололись пыльные дороги, и даже скалистые холмы на всем протяжении двадцати долгих миль до Дугласвилля почти изменили свои очертания, как представлялось жестким голубым глазам женщины, жившей в доме.
