— Нет, дорогая. Это с тобой я должен бороться. Она посмотрела на него, ничего не понимая:
— Что ты хочешь сказать?
— Я хочу сказать, что на строительство жилья для рабочих пошло восемь миллионов. На деньги, ушедшие на эти карточные домики, можно было бы построить добротное жилье. Так же я заплатил и за остальное. Деньги ушли к людям, которые богатеют подобным способом. Но такие люди долго богатыми не останутся. Деньги утекут не к тем, кто лучше всех производит, а к самым продажным. По меркам нашего времени побеждает именно тот, кто меньше всего создает. Эти деньги пойдут прахом на проекты вроде рудников Сан-Себастьян.
— Так вот чего ты добиваешься, — сказала она с усилием.
— Да.
— Ты находишь это забавным?
— Да.
— Я думаю о твоем имени, — сказала она, в то время как ее разум кричал, что упреки бесполезны. — В роду Д'Анкония сложилась традиция, что каждый должен оставить после себя большее состояние, чем унаследовал.
— О да, мои предки обладали незаурядной способностью вовремя предпринимать верные действия, а также правильно и своевременно делать капиталовложения… Конечно, капиталовложения — понятие довольно относительное. Все зависит от того, чего ты хочешь добиться. Возьмем, например, рудники Сан-Себастьян. Они обошлись мне в пятнадцать миллионов долларов, но в сорок миллионов — «Таггарт трансконтинентал», в тридцать пять миллионов — таким акционерам, как Джеймс Таггарт и Орен Бойл, и в сотни миллионов косвенных потерь. Не такая уж плохая отдача на вложенный капитал, правда, Дэгни? Она сидела, выпрямившись в кресле.
— Ты хоть понимаешь, что говоришь?
— О, в полной мере. Мне опередить тебя и перечислить тебе последствия этого фарса, которыми ты собиралась меня упрекнуть? Во-первых, я не думаю, что «Таггарт трансконтинентал» сможет возместить потери от этой идиотской линии Сан-Себастьян. Ты думаешь, что вы выкарабкаетесь, но это не так. Во-вторых, Сан-Себастьян помог твоему братцу уничтожить «Финикс — Дуранго», которая была, пожалуй, последней хорошей железной дорогой.
— Ты все это понимаешь?
— Не только это. Я понимаю куда больше.
Она не знала, почему сказала это, просто вспомнила вдруг лицо с неукротимыми темными глазами, которые, казалось, сейчас смотрели на нее.
— Ты… ты знаешь Эллиса Вайета?
— Конечно.
— Ты понимаешь, что это для него значит?
— Конечно. Теперь его очередь.
— Ты что, находишь это… забавным?
— Куда более забавным, чем крах мексиканского правительства.
Она встала. Долгие годы она считала его порочным. Боялась этого. Думала об этом, пыталась забыть и больше никогда к этому не возвращаться, но даже не подозревала, что его порочность зашла так далеко.
Дэгни смотрела мимо него; она не сознавала, что произнесла вслух слова, сказанные когда-то им:
— Кто окажет большую честь великим предкам: ты — Нэту Таггарту или я — Себастьяну Д'Анкония…
— Неужели ты не поняла, что я назвал эти рудники в честь моего великого предка? Такую дань его памяти он несомненно одобрил бы.
Дэгни словно на время ослепла. Она никогда не задумывалась, что означает слово «кощунство» и что чувствует человек, столкнувшись с этим, — теперь она знала, что это такое.
Он встал и учтиво стоял рядом, с улыбкой глядя на нее сверху вниз. Это была холодная, безликая, не выдававшая чувств улыбка.
Она вся дрожала, но это не имело значения. Ей было безразлично, что он видел, что понял и над чем смеялся.
— Я пришла, потому что хотела знать причину того, что ты сделал со своей жизнью, — сказала она без злости в голосе.
— Я назвал тебе причину, — сказал он бесстрастно, — но ты не хочешь в нее поверить.
— Я все время видела тебя таким, каким ты был. Не могла забыть. И то, каким ты стал, не укладывается в рамки разумного и постижимого.
— Не укладывается? А мир, который ты видишь вокруг себя, укладывается?
— Ты был человеком, которого никакой мир не мог сломить.
— Да, это правда.
— Тогда — почему? Он пожал плечами:
— Кто такой Джон Галт?
— Только не говори языком подворотни.
Он посмотрел на нее. На его губах застыла тень улыбки, но голубые глаза были спокойны, серьезны и в это мгновенье до неприятного проницательны.
Он ответил так же, как десять лет назад, в их последнюю ночь в этой же гостинице:
— Ты еще не готова услышать это.
Он не проводил ее к выходу. Она положила руку на ручку двери, обернулась и остановилась. Он стоял посреди комнаты и смотрел на нее. Это был взгляд, обращенный ко всему ее естеству; она знала его значение и застыла на месте.
— Я по-прежнему хочу спать с тобой, — сказал он, — но для этого я недостаточно счастлив.
— Недостаточно счастлив… — повторила она в полном замешательстве.
Он рассмеялся:
— Ну разве нормально, что это первое, что ты ответила? Он ждал, но она молчала.
— Ты ведь тоже этого хочешь, правда?
Она чуть не ответила «нет», но поняла, что правда еще хуже.
— Да, хочу, — холодно сказала она, — но то, что я хочу этого, не имеет для меня никакого значения.
Он улыбнулся в знак признательности, давая понять, что знает, чего ей стоило сказать это.
Но когда она открыла дверь, собираясь уйти, он без улыбки сказал:
— В тебе очень много смелости, Дэгни. Когда-нибудь тебе это надоест.
— Что надоест? Смелость?
Но он не ответил.
Глава 6. Некоммерческое
Стараясь ни о чем не думать, Реардэн прижался лбом к зеркалу.
Иначе у меня не хватит сил продолжать, сказал он себе. Он сосредоточился на прохладном прикосновении зеркальной поверхности и размышлял, что же делать, чтобы отрешиться от всего и ни о чем не думать, особенно если вся жизнь прожита в соответствии с аксиомой, что постоянное, четко-безжалостное функционирование разума есть первостепенная обязанность. Он спрашивал себя, почему ему всегда казалось, что в мире нет ничего, с чем бы он не справился, и все-таки не мог собраться с духом, чтобы прикрепить несколько запонок из черного жемчуга к своей накрахмаленной манишке.
Была годовщина его свадьбы, и все последние три месяца он знал, что прием состоится именно сегодня, как того хотела Лилиан. Он обещал ей присутствовать на торжестве, чувствуя себя спокойным при мысли, что от этого дня его отделяют три долгих месяца и что, когда придет время, он воспримет это как должное и отнесется к этому как к многочисленным обязанностям своего перегруженного рабочего дня. Затем, работая по восемнадцать часов в сутки, он благополучно забыл об этом, пока полчаса назад, поздно вечером, к нему не зашла секретарь и не сказала: «Мистер Реардэн, ваш прием». — «О Боже!» — вскричал он, сорвавшись с места. Он бросился домой, взбежал вверх по ступенькам, скинул одежду и начал переодеваться, осознавая лишь, что нужно спешить, но не осознавая почему. Когда Реардэн вдруг понял, зачем он это делает, он остановился.
«Тебя ничего не интересует, кроме бизнеса» — он слышал это всю свою жизнь, словно обвинительный приговор. Он всегда знал, что бизнес считают своего рода тайным и постыдным культом, которому невинный обыватель предаваться не станет, что люди относятся к бизнесу как к гадкой необходимости, от которой никуда не денешься, но упоминать о которой не следует, что разговор о делах считается оскорблением более высоких чувств, — человек смывает с рук машинное масло, прежде чем войти в дом, и так же он должен, входя в гостиную, выбросить из головы мысли о делах. Он никогда не придерживался таких взглядов, но не находил ничего неестественного в том, что его семья разделяет их. Реардэн считал само собой разумеющимся — как бывает с чувством, которое впитываешь в детстве и с которым живешь, не подвергая его сомнениям и не подбирая ему названия, — что, словно мученик какого-то тайного религиозного культа, посвятил себя служению вере, ставшей его страстью, но сделавшей его изгоем среди людей, от которых он не мог ожидать сочувствия.
Он понимал, что должен посвятить жене часть своей жизни, в которой не должно быть места бизнесу, но так и не нашел в себе сил сделать это или хотя бы почувствовать себя виноватым. Он не мог ни изменить себя, ни обвинять ее, когда она осуждала его.
Месяцами он не уделял Лилиан ни минуты, — нет, подумал он, годами, все восемь лет их совместной жизни. Ему были абсолютно безразличны ее интересы, он даже не знал, в чем они заключались. У нее был широкий круг друзей, и он слышал, что их имена составляют гордость национальной культуры, но у него никогда не было времени познакомиться с ними или, по крайней мере, дать себе труд узнать, какими именно достижениями они стяжали себе славу. Он знал лишь, что часто видел их имена на обложках журналов в газетных киосках. Если Лилиан возмущает такое его отношение, думал он, — она права. Если ее отношение к нему предосудительно — он заслужил это. Если семья называет его бессердечным — это правда.
