Наверху я развязал. Узел был мой. Потому и развязал. Иначе б долго возился. Или скорей всего разрезал.
Узел-то мой. Только с отклонениями. С отсебятиной. Но, видно, старался человек. Завязывал терпеливо. В местах связки широкая тесемка разглажена. Вроде бант расправляли. Снова вспомнил Евсея. Он даже шнурки на ботинках таким узлом вязал. Постоянно совершенствовал скорость.
Внутри находилось следующее: коронки золотые — четыре штуки, обручальные кольца — семь штук; царские золотые червонцы — пять штук; брошка желтого металла, предположительно золото, цветком с камешками синего цвета — одна; булавка длинная с заверткой в форме бутона розочки серого металла — предположительно серебряная с чернью — одна. А также советские денежные знаки бумажные, скатанные и перетянутые резинкой от лекарства. Денег две тысячи разными мелкими купюрами.
Я сложил все обратно внутрь. Но не завязал крепко, а абы как.
Побежал к Мирону.
Мирон сидел за столом.
Сима поила его куриным бульоном. На меня зыркнула с осуждением.
Я не отреагировал. Шваркнул развязанный кисет на стол. Высыпалось внутреннее богатство. И червонцы, и коронки, и кольца, и брошка, и булавка, и гроши трубочкой.
Сима ахнула. Уронила черпак в супницу. Брызги на все стороны.
Мирон только глазами повел. И то — не на золото, а на меня.
Я сказал:
— Граждане, будете сейчас понятыми. Пересчитаем, оформим.
Файда потянулся через блестящую горку к хлебнице, заграбастал сразу несколько кусков, положил возле чашки. Стал крошить хлеб в бульон. Крошит и крошит. Крошит и крошит.
Говорю:
— Вы, гражданин Файда, так понимаю, не в первый раз видите содержимое данного кисета. Оно вам даже кушать не мешает.
— Не мешает. Я на это содержимое столько смотрел, что и не мешает. И вы садитесь, Михаил Иванович, покушаем. Успеется. Все успеется теперь.
Меня не удивило спокойствие Мирона. Это спокойствие входило в мои планы. В синагоге я чувствовал: будет последняя капля, после которой он успокоится и расколется. Но что это за капля такая образуется, мне было неизвестно. Я и обыск устроил без ясной цели. Оказалось — вот последнюю капельку и принес. Прямо на стол.
Мирон смотрел на меня без зла. Зло уже не нужно было ни мне, ни ему. Он смотрел с освобождением. И я понял, что давить не придется.
— Симочка, и мне бульончика налейте. Я туда тоже хлебца покрошу, как Мирон Шаевич. И сами садитесь коло нас. А то у вас и руки, и ноги трусятся, и все на свете.
Сима дрожащими руками протянула мне полную чашку.
Сама есть не стала.
Мы с Мироном пили бульон, потом ложками выгребали размокший хлеб — не наперегонки, а наоборот. Каждый старался медленней.
Наконец Мирон не выдержал.
— Сима. Иди отсюда. Куда-нибудь подальше иди. К хлопцам на луг. С ними поиграй. Сунька там?
Сима ответила, что уходил с хлопцами, а там они сейчас или нет, ей неизвестно.
Мирон приказал выяснить и ждать дальнейших распоряжений на том месте, где дети.
Сима спросила:
— Я не знаю, где их найду. Может, на речке, или на Волчьей горе. Какие твои распоряжения мне ждать, если ты не знаешь, где нас с ними обнаружить?
— Иди, Сима. Иди подальше. — Мирон встал, погладил жену по спине и подтолкнул к двери. — Иди. Я найду. Вы шуметь будете, вы тихо не умеете. Вот я по голосам и найду.
Сима пошла.
Мирон сел.
— Вы ж, Михаил Иванович, уже пересчитали. Не ломайте комедию. Понятые-шмонятые. Мы с вами и есть понятые. Других не надо. Если хотите знать, я рад, что вы кисет нашли. Он мне поперек горла висел. Где нашли?
— В погребе у Довида. Умеющий человек прятал. Не говорите мне кто. Сам знаю. Евсей прятал. Точно?
— Точно.
— Кто знал, что схованка в погребе?
— Я и Евсей.
— Как? А Зусель не знал? А Довид не знал? А Малка? Про какие гроши они талдычили?
— Про другие, наверно.
— Почему Евсей у вас не спрятал?
— У меня не спрятал, потому что у меня Сима умная. И погреб она содержит в порядке. И варенье там держит. И другое полезное. А эту гадость я в свой погреб не пустил. Мне гидко, чтоб в моем родном погребе, где моя еда располагается, которую мои родные сын и жена кушают, в том числе и я сам, находилось вот это вот я не знаю что.
Мирон говорил хоть повышенно, но без нервов. Нервы он выпустил раньше, в каморке. Вместе с блевотиной своей пьяной. Которую я видел своими глазами. И он знал, что я видел и наблюдал.
Теперь он был мой.
— Ну, Мирон Шаевич, рассказывайте.
Показания Мирона сводились к следующему.
Евсей явился в Остер вместе с Лаевской. Остановились у Файды. Лаевская показала Мирону кисет и распорядилась в приказном тоне, что надо спрятать. Но так, чтоб быстро достать в случае необходимости. Евсей был в форме, показал удостоверение личности.
Евсей посоветовал сделать схованку где-то в доме, чтоб под неусыпным контролем. Мирон отказался наотрез. В качестве выбора предложил дом Евки Воробейчик. Дом тогда стоял заколоченный, Евка перебралась в Чернигов. Так и сделали.
Евсей сам все устроил. Ходил самостоятельно ночью под прикрытием темноты. Дверь там держалась на честном слове, и Евсей проник фактически беспрепятственно. О чем весело рассказал впоследствии. Место описал Мирону точно и предупредил, чтоб развязывать не пытался. Потом не завяжет как было. Если понадобится — Мирону дадут знать, и он доставит кисет куда надо.
Утром он и Лаевская уехали в Чернигов. Перед отъездом гостей Мирон не выдержал и спросил, кто может распорядиться, чтоб кисет отдали, как он определит, что это не провокация. Кроме Лаевской и Евсея, конечно. Лаевская ответила, что если не она и не Евсей, так никому никогда и не отдавать. А точно сказала так: «Кто когда-нибудь найдет, того и будет».
Потому, когда в Остре стало известно про смерть Евсея, а Довид с хлопцами объявился тут на жительство, Мирон заволновался и первым делом связался с Лаевской на предмет дальнейшего. Полина успокоила советом не думать про что не надо.
Вскоре Довид с Зуселем, Малкой и хлопцами заселился в хату. Это когда Евка окончательно перебралась в Чернигов. Считалось, что дом Довид купил. Мирон стал часто к ним ходить. С одной стороны, по совести, а с другой — от постоянного беспокойства за ценности в погребе. Ввиду неминуемой зимы он высказал предположение Довиду, что хорошо б запастись картошкой и другими овощами. Жалко, что погреб у Воробейчиков всегда славился сыростью и протеканием. Вызвался оказать содействие по этому поводу.
Спускаться и обследовать Довид и Малка отказались, так как лестница на вид была гнилая. Что правда. К тому же Евсей перебил несколько поперечин для отвода глаз.
Мирон возился в погребе показательно, а когда вылез, сделал заключение, что надо забыть про это горе. Весь дом стоит на честном слове, а погреб — первая угроза. Там подпорка на подпорке, и все гнилое. Лучше забить крышку. От хлопцев. Чтоб не лазили. Довид сам забил огромным гвоздем. Овощи решили запасать в яме на дворе. А также Мирон обещал предоставить свое помещение без ограничения.
Между прочим, я никакого забитого гвоздя не обнаружил. Откинул крышку и залез.
Потому уточнил:
— Кто гвоздь выдернул? Не вы? Я тут валялся без памяти, Довид в больнице. Больше некому.
Мирон заверил, что не он. Что он не то что на гвоздь, а вообще в сторону погреба и не смотрел даже в страшном сне. И спросил:
— Верите?
Я ответил:
— Верю. Теперь вот что я вам окончательно скажу. Ваша роль мне ясная. Роль нехорошая. Вы Лаевскую боитесь. Ваше поведение с Евкой неблаговидное. Да, Лаевская вас к девке толкнула. Но дальнейшее — на вашей личной совести. Не буду вас пугать, что Суньке расскажу. Сунька взрослый. Он понимает: не та мать, что родила, а та, что воспитала. Хоть с него портрет Евкин рисуй. Считаю, догадается хлопец самостоятельно. Или кто-то подскажет невзначай. Но Сунька вам именно поведения вашего и не простит. А я ему про поведение и расскажу. Если понадобится. Мать матерью, а поведение поведением. С Вовкой и Гришкой вам понятно. Я их забираю. Симе передавайте привет и благодарность. Я сию минуту уезжаю. Ждать-прощаться не буду. Хлопцам скажите, что скоро вернусь за ними. Кисет у вас пока. Хоть под подушку засуньте, хоть куда. Спрошу с вас.
Мирон выслушал мой приговор обреченно. Но я знал, что в голове у него другое: в голове у него своя правота. И с этой правоты я его не свернул.
Сейчас у него в голове радость. И радость эта от того, что он мне не все выложил. С-под ногтей своих не все. Но мне надо было оставить ему хоть что-то. Чтоб он меня не до смерти ненавидел. Не до смерти.
Брехня про то, что Довид был не в курсе, — меня не обманула. Довид, конечно, про кисет знал. Такой хозяин, как Басин, — чужого человека в свой погреб запустит и доверит выносить заключение: пригодно там картошку держать или нет?
