– Одним ухом вас слушал, другим – что за стеной творится.
– А почему «шесть»?
– Раньше у царских надзирателей было шесть нашивок, отсюда и прозвание.
– Целая наука! – покрутил головой Венька.
– Дело наживное… Ладно, давай-ка спать, успеем еще наговориться.
* * *
Появление Веньки разнообразило жизнь Татарникова. Без малого две недели прошли в бесконечных пересказах собственных биографий и забавных историй, покуда не появился третий сокамерник.
Подтянутый, прилично одетый мужчина лет под пятьдесят, с элегантной бородкой и усиками сдержанно поздоровался и справился, где будет его место. Татарников кивнул на свободную койку и представился. В свою очередь назвался и Ковальчук.
– Да мы с вами знакомы, Сергей Андреич, – разбирая постельные принадлежности, сказал мужчина.
– Бог ты мой, господин Решетилов! – подскочил Татарников.
– Не признали? – улыбнулся доктор. – Не мудрено, вид у меня, право, не парадный.
– Как же вас сюда занесло? – покачал головой Сергей Андреевич.
– Вопрос, извиняюсь, риторический, – поморщился Решетилов. – Времена-то пошли непредсказуемые! «Жил юноша вечор – а нынче помер…» – как писал Пушкин.
– Понимаю, – вздохнул Татарников. – В контрреволюционеры записали?
– Ну, в контрреволюционеры пока не отважились, а вот пособничество – пытаются навесить.
Решетилов застелил постель, положил на полочку туалетный прибор и устало опустился на табурет.
– А вы как тут поживаете? Как обращение, питание? Не бьют? – с легкой грустью спросил он.
– Вы, доктор, наверное, в последний раз сидели при «чрезвычайке»? – снисходительно улыбнулся Татарников. – Нынче хоть времена тоже лихие, все ж того беспорядка нет. Кормят довольно сносно, два раза на дню; гуляем по полчаса; в баню выводят раз в неделю. До рукоприкладства вроде бы не доходит. По крайней мере, с нами, – он вопросительно посмотрел на Веньку.
Тот отрицательно помотал головой.
– Тогда мне очень повезло, – развел руками Решетилов. – Условия терпимые, компания подобралась приличная.
– Верно, – расхохотался Татарников, – компания дивная: студент-карбонарий, пособник и нэпман-взяткодатель! По-моему, прекрасный состав для дискуссионного клуба.
– Так вы студент? – с интересом спросил у Веньки доктор. – Какого, простите, факультета?
– Механического.
– Самого что ни на есть контрреволюционного в университете! – смеялся Татарников.
– В самом деле? – поверил Решетилов.
– Сергей Андреич шутит, – смутился Венька.
Доктор смерил его оценивающим взглядом и подавил вздох:
– У вас, молодой человек, теперь другие «университеты», привыкайте.
* * *
Ночью Решетилова повели на допрос. Вернулся он мрачным и подавленным. Татарников сразу заметил настроение доктора:
– Что-то серьезное, Александр Никанорович?
– Право… не знаю, стоит ли… – с трудом выдавил Решетилов, подходя к рукомойнику.
Он энергично умылся и присел на койку Татарникова.
– Не привык я к подобному обращению, – покосясь на спящего Веньку, прошептал доктор. – Тем паче, когда не чувствуешь своей вины.
– Вы расскажите, в чем дело, легче станет, – тоже шепотом ответил Татарников. – Заодно вместе и помозгуем, как выкручиваться.
– Да можно ли утруждать вас? – потупился Решетилов.
– Перестаньте! – строго сказал Сергей Андреевич. – Я хоть и немного сидел в тюрьмах, да все ж побольше вашего, опыт имею. Что там такое на допросе вышло? Напирают?
Доктор махнул рукой:
– Не то слово! Сам допрашивал. Поначалу все сетовал на то, что прежде искренне уважал меня, а вот теперь – переменился, м-да. Даже обиделся: государство, видите ли, ждет от нас, интеллигенции, поддержки, а мы – продолжаем палки в колеса вставлять. Черногоров считает, что я должен признать вину в пособничестве контрреволюционному заговору, написать чистосердечное признание, где обязан покаяться; но главное – мне надлежит поведать об этом пресловутом обеде и всех разговорах в мельчайших подробностях!
Татарников задумчиво почесал лоб:
– Ну, иначе вас, Александр Никанорович, не арестовали бы! Полпред хочет получить сведения из разных источников и связать вас и ваших друзей взаимными признаниями. Что ж, учитывая специфику ГПУ, – вполне логично.
– Однако есть один маленький нюанс, – предостерегающе поднял палец Решетилов. – Я не желаю признавать вины в не содеянном мною преступлении, соответственно, глупо писать и признание; пересказывать чекистам подробности нашей беседы я тоже не хочу, потому как считаю это недостойным порядочного человека. Уж простите, мне хорошо известны различия между исполнением гражданского долга и доносительством!
– У них в ГПУ свои понятия о гражданском долге. Вот они и пытаются получить с вас этот должок.
– Не понимаю!
– Вы не донесли в ГПУ о приезде приятелей-заговорщиков, вы не донесли суть беседы, а это, по меркам советской морали, уже преступление. Вы лишь пешка в государственной дрессировке интеллигенции. Похожей муштре подвергаются и другие непролетарские классы.
– Так что же мне делать? – растерянно пробормотал Решетилов.
– Принять условия Черногорова, – безапелляционно ответил Татарников. – Иначе – точно угодите из «пособников» в «махровые контрреволюционеры». Если согласитесь повиниться – вас пожурят и отпустят.
– Никогда! – негодующе отрезал доктор. – Ничто не заставит меня поступиться принципами. Я, слава богу, еще умею за себя постоять!
Сергей Андреевич устало пожал плечами:
– Я сам тут второй месяц бьюсь за правду.
И тоже решил стоять на своем до последнего. Однако мне пытаются «навесить» руководство уголовной бандой!
– Да вы что! – обомлел Решетилов. – Бред какой-то…
– Бред? А вот товарищ Черногоров считает иначе, ему так хочется.
Татарников помолчал, наблюдая за крайне удивленным доктором, и сказал:
– Обо мне многое судачат, знаю. Чего бы там ни было, за свои хозяйственные проказы я щедро расплачивался и расплачиваюсь до сих пор. Только вот уголовщины мне приписывать не надо, увольте. За бандитизм человек непролетарского происхождения может дорого поплатиться!
– То есть вы полагаете, что вопрос – в цене упорства? – нахмурился Решетилов. – Категории чести и морали вы в расчет не берете?
– В своем случае – определенно нет; в вашем, с некоторыми натяжками и оговорками, – тоже. Поймите, мы все без исключения играем по чужим правилам. И нам необходимо либо их принимать, либо просто не жить в этой стране.
– И все же я предпочту остаться при своих принципах, – упрямо заключил доктор.
* * *
Постепенно натиск на Решетилова и Веньку усилился. Их стали допрашивать по два раза в сутки. Арестанты возвращались в камеру очень усталыми, но в целом довольными – их тактика отрицания всех обвинений продолжала действовать. Татарников, насколько мог, подбадривал Ковальчука; доктор же в поддержке не нуждался – Александр Никанорович пребывал в состоянии какого-то отчаянного подъема духа. Каждое утро не менее часа он делал гимнастику, скрупулезно повторяя курс перед вечерним допросом.
– Не утомительно? – с едва заметной завистью спрашивал Татарников.
– Готовлю себя к худшему, – отвечал доктор. – Принципиальность в наше время – великая роскошь, и за нее придется платить, раз уж решил.
Это не было бравадой – Александр Никанорович помнил свой арест в декабре 1918-го; помнил переполненную холодную камеру в подвале этой же тюрьмы; помнил побои и ночные расстрелы сотоварищей.
И тогда, и сейчас свиданий Решетилову не давали, и он написал дочери, пытаясь объясниться (впрочем, письмо приказали не отправлять).
Венька, по наивности начинающего революционера, пытался использовать допросы как трибуну для пропаганды идей «Союза молодых марксистов», тем более что следователи ему в этом не перечили. На любой заданный вопрос Ковальчук разражался многословной тирадой с использованием цитат из «основоположников». Терпеливо выслушав молодого человека, следователи отвечали контратакой из стандартных обвинений, увещеваний и угроз, помогая себе выдержками из покаянных признаний наименее стойких соратников Веньки по «Союзу». По плану Черногорова, Ковальчука должны были сначала измотать в этих «дискуссиях» (попутно занеся в протокол его неосторожные высказывания), а уж потом – «применить некоторое ужесточение».
Тридцать первого октября, вернувшись с очередного допроса, Решетилов объявил, что беды его закончились.
– Выпускают?! – в один голос выпалили соседи.
– Не обольщайтесь, – усмехнулся доктор. – На завтра назначен суд Особой тройки ГПУ. Все!
– Су-уд? – испуганно протянул Венька.
– Да-с, господа. Сегодня мне зачитали решение о том, что моему делу присвоен «особый статус» и что первого ноября уже состоится суд. Правильно, нечего церемониться… А честь-то какая! – Суд в выходной день, с присутствием самих товарищей Черногорова и Гринева!
